Эпоха нервозности. Германия от Бисмарка до Гитлера

Несмотря на все идеалистические одежды, Лапмпрехт заметил вполне реальную перемену, произошедшую в течение его жизни. «Нервный век» приобретает черты эпохальности не в последнюю очередь благодаря процессам обучения, т. е. тому, что многие люди научились лучше понимать, переносить и даже использовать себе на пользу внутреннее беспокойство. При этом Лампрехт значительно приукрашивает свою собственную манеру работы – необыкновенно суетливую, раздробленную на множество интересов и дел, далеко не настолько продуктивную в научном смысле, как ему хотелось думать. Удивительно, с каким признанием встретили его труд неврологи: не только молодой Гельпах, который обладал теми же достоинствами и слабостями и защищал Лампрехта от Макса Вебера, но и Макс Лэр. Хотя Лэр, как руководитель народного неврологического санатория, не стремился ассоциировать нервозность с высшими слоями общества, как это делал Лампрехт со своим «возбудимым идеализмом», тем не менее он отозвался о работе историка в высшей степени положительно, сказав, что тот «великолепнейшим образом опередил в своей работе» неврологов-практиков. Статью о «нервозности сегодняшних рабочих» Лэр, выступая против теории дегенерации, закончил призывом: если врач под действием «множества голосов о безнадежном процессе вырождения нашего народа […] впадет в парализующий пессимизм», то «он найдет для себя источник мужества и силы у историка», который «с высоты птичьего полета» показывает, что «культура в процессе ее закономерного становления» все еще несет в себе зародыш «новой здоровой жизни» (см. примеч. 9).

Эмиль Дюркгейм полагал, что неврастеник – «первейший пионер прогресса», «вечно бурлящий источник новых идеей», поскольку он противится «ярму привычки». Если в науке все же была востребована добродетель терпения, то в мире литературы и искусства нервозность как одаренность развернулась в полной мере. Эдмон де Гонкур писал в письме Золя: «Задумайтесь, что наш труд – ив этом, возможно, его оригинальность, дорого оплаченная оригинальность – покоится на нервной болезни».

«Истое благословение наша нервозность, на которую сетуют дураки», – писал в 1894 году в возрасте 31 года Рихард Демель, скандальный в свое время поэт, а также друг хирурга Карла Шлейха. «Настоящее инстинктивное подспорье природы, чтобы наконец-то вернуть свежий пульс нашей выпаренной культурной крови». В «Человеке без свойств» Роберта Музиля поэт и мультимиллионер Арнгейм, образ которого навеян Вальтером Ратенау, «возможно, под действием слабых симптомов разложения, вызванных у него любовью», впадает в «мечтательно[е] состояни[е]», в котором представляет себе повышенный оборот не только товаров, но и мыслей и впечатлений – «и он невольно насладился волнующим зрелищем огромного производства впечатлений, […] этакого нервного желе, дрожащего при любой тряске всеми своими частями»[169](см. примеч. 10).