Читаем Эпоха «остранения». Русский формализм и современное гуманитарное знание полностью

Эпоха «остранения». Русский формализм и современное гуманитарное знание

Игорь Алексеевич Пильщиков , Коллектив авторов , Ян Сергеевич Левченко

Я знаю Анну Николаевну давно и как раз на днях познакомился с ее работой о метафорах в языке Лермонтова. Работа эта состоит из теоретического вступления о метафоре вообще и подробной классификации лермонтовских метафор. Работа – интересная, тщательная и в научном отношении совершенно зрелая. Она свидетельствует о широте интересов и знаний Анны Николаевны, примыкающей к той группе современных лингвистов (Якубинский, Виноградов, Бернштейн), которые занимаются изучением «поэтического языка». Для нашего факультета такие руководители очень нужны, потому что они подготавливают студентов не только к чисто-лингвистической работе, но и к занятиям по стилистике и теории литературы[248].

В свою очередь представители старшего поколения ученых, бывшие свидетелями развития нового направления, такие как близкий коллега Шахматова академик В. Н. Перетц, создатель собственной научной школы изучения древнерусской литературы, воспринимая филологов новой формации как больших оригиналов, считали их тем не менее «своей молодежью». В письме академику А. И. Соболевскому от 6 марта 1922 года Перетц писал: «Молодежь наша умеет находить издателей: видели вы „Гавриилиаду“, изд<анную> Томашевским, новые книжечки Гофмана, Эйхенбаума, Жирмунского? – и шрифт и бум<ага> отличные. О содержании – скажу – на любителя». Саркастически-шутливый тон в оценке научных достоинств работ перечисленных авторов сменяется вполне серьезным выводом: «Но Томаш<евский> и Гофм<ан> – дельные люди» (цит. по: [Робинсон, 2004: 182]). Да и само определение этой группы «молодежь наша» – свидетельствует о том, что названные исследователи включались Перетцем в ученое сообщество.

Именно этой «молодежи» приверженцы академической филологии ставили в заслугу борьбу с идеологизированной вульгаризацией науки во время погромных дискуссий конца 1920-х годов, о чем писал тот же Перетц в письме Соболевскому от 11 марта 1927 года: «В общ<ественной> жизни – депрессия; воюют только „формалисты“, пытающиеся воскресить филологию, с „марксистами“, отрицающими все, кроме танца от печки»[249] (цит. по: [Робинсон, 2004: 181]).

В дальнейшем в жизни блестящего литературоведа Б. М. Эйхенбаума было еще много и научных успехов, и тяжких испытаний, и несправедливых гонений. Уход его из жизни был воспринят питерской интеллигенцией как трагическая утрата.

Все мы в Ленинграде под впечатлением смерти Эйхенбаума, – писал Д. С. Лихачев 29 ноября 1959 г. своему московскому коллеге А. Н. Робинсону. – Дирекция (Буш<мин> и Баз<анов>)[250]

даже не явились на похороны. А народищу на похоронах была пропасть. Забили все здание Дома писателей. Стояли в пальто во всех помещениях вплоть до лестницы – до самого гардероба. Слава ученого не определяется чинами и званиями!! Вот о чем следует помнить всем нам! Хорошо говорили Еремин, Макогоненко, Шкловский (цитировал «Слово» – «звери кровь нашу полизали», «немного уже нас осталось»). Очень плакал Шкловский[251].

Посвятивший впоследствии Эйхенбауму страницы воспоминаний Шкловский писал о прощании с другом, вновь обращаясь к образности «Слова о полку Игореве» («кровавого вина недостало»), и повторил пушкинское: «нас осталось мало, да и тех нет» [Шкловский, 1970: 46].