Эпоха «остранения». Русский формализм и современное гуманитарное знание

Тема «Набоков и формализм» еще ждет своего исследователя. Некоторые подступы ней уже были. Георгий Адамович, упорный недоброжелатель Набокова-Сирина, в частности, обвинял его в забвении «русскости» и «бездушном формализме» [Адамович, 1931]. Ему же принадлежит остроумная максима: «Русская литература, – по известной формуле, – вышла из „Шинели“: допустим. Но Сирин-то вышел из „Носа“ (прошу простить, если тут получается глупая метафора), – через „Нос“ восходит к безумному холостому началу гоголевского творчества» [Адамович, 1934]. Создается впечатление, что или Адамович предвосхитил одну из лучших американских лекций Набокова, или Набоков, работая над ней, вспомнил о далеко не «глупой метафоре» своего зоила. Ведь именно экспрессивным описанием гоголевского носа, с которого свисает дюжина жирных пиявок, начинает он свое фантастическое эссе об авторе «Мертвых душ», в котором не только восхищается его парадоксальным гением, но и отмежевывается от художественного родства с ним.

Наоборот, с симпатией относившийся к молодому таланту Ходасевич в своем очерке «О Сирине», опубликованном в парижской газете «Возрождение», высказался вроде бы в том же духе, но с противоположной – позитивной – оценкой: «При тщательном рассмотрении Сирин оказывается по преимуществу художником формы, писательского приема» [Ходасевич, 1937].

Сам Набоков, однако, отвечая на вопрос переводчика «Дара» и «Защиты Лужина» Майкла Скаммелла о его отношении к Шкловскому и о возможности применения концептуальной формулы «искусство как прием» к его собственным произведениям, со свойственной ему категоричностью отрекся и от знакомства с одним из вождей школы и от формализма в его трактовке: «То, что называют „формализмом“, содержит черты, мне отвратительные» ([Скаммелл, 2000: 278], см. также: [Гришакова, 2001; Стехов, 2009]).

На самом же деле, идеи формализма, особенно прием как едва ли не главный персонаж произведения и прежде всего прием остранения («ход коня»)[267], лежащий в центре учения Виктора Шкловского, были вовсе не чужды Набокову. Но главное, конечно, не в этом. Набоков впитал в себя доминирующий творческий принцип отечественной литературы серебряного века – отчетливую теоретическую рефлексию, породившую, между прочим, формализм и, в свою очередь, непрестанно порождаемую им.

Молодые литературоведы, лингвисты и стиховеды, составившие неформальное объединение Опояз, которое инициировало русский формализм как научную школу, в большинстве своем органично сочетали элементы логического и образного мышления. Особенно преуспели в параллельном художественном и научном творчестве Виктор Шкловский и Юрий Тынянов. Еще больше скрытых литературоведов и вполне откровенных критиков находим в рядах писателей серебряного века. Среди них представители разных течений. Практически все они активно позиционировали себя в бурной литературной борьбе теоретическими манифестами, критическими статьями, рецензиями.

Ходасевич безоговорочно связывал формализм с футуризмом. Для этого, конечно, были некоторые объективные основания, однако дуализм формы и содержания Ходасевич понимал по-своему, по старинке, во всяком случае совсем иначе, чем Шкловский и его единомышленники. В творчестве он видел не деформацию натурального ряда в ряд искусственный путем остранения, а высокий подвиг Орфея, воссоздающего по образу Господа Бога гармоничную модель Вселенной. Футуристы, думалось ему, вместе с большевиками злонамеренно искажают ее пропорции, действуя не центростремительно, как Пушкин и его последователи, а центробежно, руководствуясь в конечном итоге не пафосом созидания, а низменным инстинктом разрушения (деструкции). Когда в 1930 году представители русской диаспоры в Париже решили отметить 25-летие поэтической деятельности Ходасевича, Владимир Вейдле в юбилейной статье, посвященной ему, назвал его критиком, чутким ко всякому греху против человечности и потому враждебным «футуризму, формализму, как попыткам оставить литературе одну литературную шелуху» [Вейдле, 1930].

До сих пор не утратила своей актуальности весьма оригинальная классификация приверженцев формализма, предложенная Ходасевичем в вышеупомянутой статье: 1) неудачники из начинающих поэтов; 2) филологи-фанаты; 3) исследователи-регистраторы; 4) уклонисты от господствующей идеологии[268] и, наоборот, 5) злокозненные конъюнктурщики [Ходасевич, 2010: 395–396]. Набоков при всем его интересе к формальным приемам ни одной из этих категорий не соответствует. Возможно, в представлении о нем Ходасевича, он отмечен элементами первых четырех, либо, что еще ближе к истине, к формальной школе не принадлежал вовсе, хотя виртуозно владел богатейшим изобразительно-выразительным арсеналом, так сказать, в индивидуально-частном порядке. В таком случае придется признать, что Ходасевич трактовал формализм слишком широко и недостаточно четко.