Эра Меркурия. Евреи в современном мире

Будучи традиционными меркурианцами, зависимыми от внешней чуждости и внутренней сплоченности, российские евреи продолжали жить в обособленных местах, говорить на идише, носить особую одежду, соблюдать сложные диетические табу, практиковать эндогамию и следовать множеству других обычаев, обеспечивавших сохранение коллективной памяти, чуждости, сплоченности, чистоты и надежды на спасение. Синагога, баня, хедер и дом способствовали организации пространства и социальных ритуалов, а многочисленные институты самоуправления помогали раввину и семье регулировать общественную жизнь, образование и благотворительность. Социальный статус и религиозная добродетель зависели от учености и богатства; ученость и богатство зависели друг от друга.

Взаимоотношения между большинством евреев черты оседлости и их по преимуществу крестьянской клиентурой следовали обычной модели меркурианско-аполлонийского сосуществования. Каждая из сторон считала другую нечистой, неясной, опасной, презренной и, в конечном счете, не имеющей отношения ни к общему прошлому, ни к будущему спасению. Социальное взаимодействие ограничивалось контактами коммерческого и бюрократического характера. Неевреи почти никогда не говорили на идише, и очень немногие из евреев владели языком своих украинских, литовских, латышских, молдавских и белорусских соседей в объеме, превосходившем “минимум слов, абсолютно необходимых для ведения дел”[151]

. Все (и прежде всего сами евреи) считали, что евреи – народ некоренной, живущий во временном изгнании; что они не самодостаточны и зависят от покупателей и заказчиков и что страна – как ее ни называй – принадлежит местным аполлонийцам. История народа Израилева, которую каждый еврей по субботам переживал заново, не имела никакого отношения ни к его родному местечку, ни к городу Киеву; его море было Красным, а не Черным, а среди рек его памяти не было ни Днепра, ни Двины.

Ицику Мейеру из Касриловки сказано было, что это он, его жена и дети вышли из Египта. Он чувствовал, что сам был свидетелем десяти казней египетских, сам стоял на дальнем берегу Красного моря и видел, как стены воды рушатся на преследователей и накрывают их всех до последнего человека – всех, кроме фараона, сохраненного в поучение всем Торквемадам и Романовым[152]

.

Самыми важными – и, возможно, единственными – местными аполлонийцами, которых сохранила еврейская память, были грабители и убийцы XVII и XVIII столетий, а самым памятным из них (в роли современного Амана) был Богдан Хмельницкий, которого украинцы помнили как своего избавителя от католической неволи и (совсем ненадолго) еврейского шпионства. Роль евреев в памяти восточноевропейских крестьян была столь же незначительна, сколь и роль восточноевропейских крестьян в памяти евреев. Аполлонийцы предпочитают вспоминать сражения с другими аполлонийцами, а не сделки с меркурианцами (в то время как меркурианцы вспоминают дни, когда они были аполлонийцами). Главные злодеи казацкой мифологии – татары и поляки; евреи фигурируют в эпизодических ролях в роли польских агентов (каковыми они в экономическом смысле и являлись – особенно в качестве арендаторов и откупщиков)[153]

.

Еврейские и нееврейские обитатели черты оседлости имели сходные взгляды на то, что их разделяет. Подобно всем меркурианцам и аполлонийцам, они видели друг в друге универсальные, взаимодополняющие оппозиции: душа и тело, ум и сердце, внешнее и внутреннее, кочевое и оседлое. По словам Марка Зборовского и Элизабет Герцог (чье описание основано на опросах бывших жителей местечек),