Есенин в быту

В июне вышло сразу два сборника Есенина: «Избранные стихи» и «Персидские мотивы». Последний он подарил Толстой с частушечным автографом: «Милая Соня, не дружись с Есениным. Любись с Серёжей. Ты его любишь, он тебя тоже».

* * *

На Троицу (7 июня) Есенин поехал в Константиново на свадьбу двоюродного брата, прихватив с собой Бениславскую, Сахарова и других друзей. Встречу его с родными описал в своих воспоминаниях Василий Болдовкин, брат П. И. Чагина:

«Сергей представляет всех нас своим односельчанам, даёт нам различные вымышленные имена. Меня он представляет как персидского посланника. Бакинского поэта Мурана – Мураловым (командующим войсками Московского военного округа). Смех, песни, довольные лица отца и матери, хлопочущих около гостей и неоднократно целующих и обнимающих Сергея.

– Дедушка, – кричит Сергей, – я ведь тебе написал письмо из Батума, читали тебе его?

– А как же, – шамкает с печи дед, – читали. Письмо-то письмом, хорошее письмо, а вот насчёт приезда ты не совсем продумал. Ты бы, Сергей, денег прислал на дорогу.

Благообразное лицо деда просияло хитренькой улыбкой, исчезнувшей в бороде.

– Да где уж, Сергунь, поехать, здесь с печи слезть мочи нет.

– Ну ты, дедушка, не обижайся, что я не додумался прислать тебе деньги. Ведь ты знаешь, я для тебя ничего не пожалею, ни денег, ничего.

– Сергунь, дай мне сорок копеек на баню, восемь лет не парился.

Сергей пошарил в свих карманах, но, увы, к сожалению, в них ничего не было, и он сконфуженно проговорил:

Ф. А. Титов, дед С. Есенина по матери

– Дедушка, нет при себе, боюсь, потеряю. Дедушка, ты про все эти мелочи забудь. Давай выпьем с тобой шампанского.

– Шампанского? Никогда не пил. Было время, пили много, когда деньжата водились, да всё больше „монопольку“, а то самогон. А к вину-то мы непривычны были.

В это время раздаётся треск выбитой пробки. Сергей наливает стакан и подаёт деду:

– Подожди, дед, я себе тоже налью. Ну, давай чокнемся за твоё здоровье.

Сергей быстро осушил стакан. Дед пьёт медленно, его руки трясутся, подавая порожний стакан Сергею.

– Да, хороша штука. Баре-то, видать, не дураки были, с такого-то вина и помирать не захочешь.

Его беззубый рот что-то медленно жевал. Сергей встал на табуретку, подтянулся к деду, обнял за голову и поцеловал его в лоб.

– Люблю тебя, дедушка.

– Да погоди, погоди, Сергунь. А что стоит это вино?

– Пять рублей за бутылку, дед. Вот как живём!

– Пять рублей? – Дед поперхнулся и медленно стал поворачиваться на печи.

– Сергунь, а ты всё ж на баню-то дай мне деньжат.

Сергей уже не слушает деда, ведёт живой разговор с гостями, шутит. Часть людей уже встали из-за стола, кое-кто уже ушёл гулять на деревню. Скоро хата опустела. Сергей лёг отдохнуть на кровать, стоящую у печки. Отец его сел около него. Началась мирная беседа отца и сына.

– Да посиди, отец, около меня, успеешь с дедом на печи отлежаться…»

Этой благостной картине противостоит свидетельство журналиста и издательского работника И. И. Старцева: «Летом 1925 года мы побывали с Сахаровым на родине Есенина, на свадьбе его двоюродного брата. Есенин был невменяем. Пил без просвета, ругался, лез в драку, безобразничал. Было невероятно тяжело на него смотреть. Успокоить не удавалось. Увещевания только пуще его раздражали. Я не вытерпел и уехал в Москву. В памяти осталось: крестьянская изба, Есенин, без пиджака, в растерзанной шёлковой рубахе, вдребезги пьяный, сидит на полу и поёт хриплым голосом заунывные деревенские песни. Голова повязана красным деревенским платком».

Больше всех досталось на этих сельских торжествах Г. А. Бениславской. В «Воспоминаниях о Есенине» она писала: «С. А. пил исступлённо и извёл всех. Самодурствовал, буянил, измучил окружающих и себя. У меня уже оборвались силы. Я уходила в старую избу хоть немного полежать, но за мной тотчас же прибегали: то С. А. зовёт, то с ним сладу нет. Как-то раз утром разбудил меня на рассвете, сам надел Катино платье, чулки и куда-то исчез. Я собиралась спать ещё, но его всё нет. Пришлось встать, пойти на поиски. Наконец на свадьбе нашла. С. А. там обнимает всех и плачет:

– Умру, умру я скоро. От чахотки умру.

И плачет-разливается. Все на него, разинув рот, дивуются:

– Сергунь, ты должен быть сильным. Ведь за тебя стыдно, как баба плачешь.

Вскочил плясать, да через минуту опять давай плакать.

Потом пошли с гармошкой по деревне. С. А. впереди всех, пляшет (вдруг окреп), а за ним девки, а позади парни с гармонистом. Красив он в этот момент был, как сказочный Пан. Вся его удаль вдруг проснулась. Несмотря на грязь и холод (а он был в Катиных чулках, сандалии спадали с ног, и мать на ходу то один, то другой сандалий подвязывала), ему никак нельзя было устоять на одном месте, хоть на одной ноге, да пляшет.

Потом пошёл к попу Клавдию (его товарищ детства) – навещать. Тот лежал, как говорили, при смерти. Пришёл, всех перетревожил, всех напугал своим заявлением: „умру, умру“. Наконец увели его оттуда.

„Пойдём, пойдём в кашинский сад, я тебе всё покажу“, – и в том же костюме, ряженый, понёсся в сад…»