Есенин в быту

В США в то время был введён запрет на продажу алкогольных напитков, но достать их не составляло проблемы. В основном это был самогон самого низкого качества. По словам Дункан, он мог убить слона. Есенина не убил, но здоровье его подорвал крепко. Вот каким увидел поэта Всеволод Рождественский почти сразу после возвращения его на родину:

«Есенин радостно обнимал приятелей. Лицо его озарилось почти ребяческим восторгом. И только тогда, когда он подвинулся ближе к свету, стало ясно, как разительно изменился он. На нас глядело опухшее, сильно припудренное лицо, глаза были мутноваты и грустны. Меня поразили тяжёлые есенинские веки и две глубоко прорезанные складки около рта.

Выражение горькой усталости не покидало Есенина ни на минуту, даже когда он смеялся или оживлённо рассказывал что-нибудь о своих заграничных странствиях. В пылу разговора он вытащил их кармана свежую коробку папирос и попытался разрезать бандероль остриём ногтя. Руки его настолько заметно дрожали, что кому-то из присутствующих пришлось прийти ему на помощь».

Крайний эгоизм и тщеславие подтолкнули Есенина к хулиганству, которое он считал всего лишь саморекламой и говорил по этому поводу одному из своих приятелей:

– Да я устраивал скандалы. Мне это было необходимо. Мне это было нужно, чтобы создать себе известность и чтобы они меня запомнили. Ты думаешь, я читал им свои стихи? Читать стихи американцам? В их глазах я стал бы посмешищем. А вот когда я сдёргивал со стола скатерть со всеми блюдами и тарелками на пол, или свистел в театре, или мешал уличному движению – это они могли понять. Если я так поступаю, значит, я миллионер. Отсюда уважение, слава – всё для меня! Теперь они помнят меня больше, чем Дункан.

Сомнительная слава! Разве за такой славой ехал поэт на край света? Как писал Ходасевич, «свадебное путешествие Есенина и Дункан обернулось хулиганским турне по Америке, гнусной одиссеей, полной злоключений и провалов». Кончилось это «турне» лишением Дункан гражданства США и высылкой супругов из страны, которую они покинули 4 февраля 1923 года.

Накануне отплытия из США Дункан дала прощальный концерт в Лексингтон Опера Хаус. Зал стоя приветствовал её и пел «Интернационал». А в своём последнем интервью она заявила:

– Америка не ценит искусства. От одного края страны до другого всё заставили чудовищными рекламными щитами. Рекламные щиты – вот подлинно американское искусство – искусство продавать, вместо того чтобы наслаждаться прекрасным.

Больно и тошно. В Европу Дункан и Есенин возвращались на лайнере «Джордж Вашингтон». На четвёртый день плавания Сергей Александрович разразился письмом А. Б. Кусикову, который находился в Париже:

«Милый Сандро!

Пишу тебе с парохода, на котором возвращаюсь в Париж. Едем вдвоём с Изадорой.

Сандро, Сандро! Тоска смертная, невыносимая, чую себя здесь чужим и ненужным, а как вспомню про Россию, вспомню, что там ждёт меня, так и возвращаться не хочется. Если б я был один, если б не было сестёр, то плюнул бы на всё и уехал бы в Африку или ещё куда-нибудь.

Тошно мне, законному сыну российскому, в своём государстве пасынком быть. Надоело мне это блядское снисходительное отношение власть имущих, а ещё тошней переносить подхалимство своей же братии к ним. Не могу! Ей-Богу, не могу. Хоть караул кричи или бери нож да становись на большую дорогу.

Теперь, когда от революции остались только хуй да трубка, теперь, когда там жмут руки тем, кого раньше расстреливали, теперь стало очевидно, что мы и были и будем той сволочью, на которой можно всех собак вешать.

Слушай, душа моя! Ведь и раньше ещё, там в Москве, когда мы к ним приходили, они даже стула не предлагали нам присесть. А теперь – теперь злое уныние находит на меня. Я перестаю понимать, к какой революции я принадлежал. Вижу только одно, что ни к февральской, ни к октябрьской, по-видимому, в нас скрывался и скрывается какой-нибудь ноябрь. Ну да ладно, оставим этот разговор про Тётку. Сам видишь, как я матерюсь. Значит, больно и тошно» (6, 153–155).

При всей безалаберности своей жизни Есенин работал и думал. В Америке он почти закончил поэму «Страна негодяев». Одно из её действующих лиц – Номах (Махно). В его уста поэт вложил свои мысли о революции, и они весьма близки к тому, что Сергей Александрович писал Кусикову:

А когда-то, когда-то…

Весёлым парнем,До костей весь пропахшийСтепной травой,Я пришёл в этот город с пустыми руками,Но зато с полным сердцемИ не пустой головой.

Я верил… я горел…Я шёл с революцией,Я думал, что братство не мечта и не сон,Что все во единое море сольются —Все сонмы народов,И рас, и племён.

И поэту уже грезится народная расправа за обманутые надежды и ожидания: