Потом пили и ели, Есенин читал стихи, которые действовали на слушателей как электрический шок. Потом Изадора и Сергей Александрович плясали русские пляски, а потом… Потом Есенин поссорился с женой и в бешенстве начал крушить всё, что попадалось под руку. Первым пострадал советский консул, в голову которого буян запустил блюдо с рыбой. Утром беспокойную чету попросили освободить номер.
Переехали в другой отель. На новом месте повторилась вчерашняя история, только Есенин не крушил мебель, а удовлетворился своим излюбленным трюком – сдёрнул со стола скатерть со всем, что на ней было, и наговорил Изадоре что-то чудовищно грубое о её трагически погибших детях. Мэри Дункан говорила:
– Он может делать всё, что хочет, говорить всё, что взбредёт ему в голову, но касаться раны в её сердце – это уже слишком.
Подруга Дункан ещё не раз была свидетельницей диких выходок поэта и писала о них: «Я видела немало таких сцен. Они все начинались одинаково. Он сидел, ел, совершенно нормально разговаривал и вдруг, без всякого предупреждения, его лицо становилось смертельно бледным, зрачки его не очень ярко-синих глаз начинали расширяться, пока глаза не выглядели как чёрные угли, на которые страшно было смотреть».
…После очередного разгрома гостиничного номера Дункан бежала в Потсдам. Но пребывала там недолго – несчастную женщину замучила тревога о «ребёнке». Позвонила ему. Есенин так каялся, так умолял простить его, что истерзанное сердце Изадо-ры не выдержало – простила. На семейном совете решили ехать в Париж: сдать в аренду дом Дункан, забрать её вещи и книги, а после этого – в Россию и навсегда.
Но перед отъездом в Париж состоялось выступление поэта в Доме немецких лётчиков (1 марта). На нём Сергей Александрович читал стихи из цикла «Москва кабацкая».
На вечере присутствовал писатель Роман Гуль, который оставил нам описание внешнего облика поэта: «Лицо его выглядело ужасно из-за густого слоя лиловой пудры. Это лицо, когда-то в молодости такое красивое, теперь казалось больным, мертвенным. Его золотые волосы и тёмно-синие глаза, казалось, принадлежали другому лицу, затерявшемуся где-то в Рязани.
Когда Есенин кончил читать, он слабо улыбнулся, взял стакан и выпил его залпом, как будто там была вода. Описать это невозможно. В том, как он взял стакан и выпил его и поставил обратно, было что-то обречённое, виделся конец Есенина».
После выступления поэта провожали Гуль, А. Н. Толстой и военный лётчик Глеб Алексеев. Говорили о литературе, и вдруг Есенин заявил:
– Не поеду в Москву, не поеду туда, пока Россией правит Лейба Бронштейн.
– Да ты что, Серёжа? Что ты – антисемит? – спросил Алексеев.
Есенин остановился. И с какой-то невероятной злобой, просто с яростью закричал на Алексеева:
– Я – антисемит? Дурак ты, вот что! Да я тебя, белого, вместе с каким-нибудь евреем зарезать могу… и зарежу… понимаешь ты это? А Лейба Бронштейн, это совсем другое, он правит Россией, а не должен править.
В начале апреля Есенин и Дункан оставили Берлин. Ехали через Лейпциг и Веймар. В последнем посетили дома Гёте и Листа. М. Дести вспоминала:
– Сергей в этот день был на высоте. Ему всё нравилось. Изадора сидела, удовлетворённо улыбаясь, довольная тем, что её дрянной мальчишка счастлив.
И резюме:
– Такая любовь, какую она испытывала к этому мальчишке двадцати семи лет, остаётся за гранью понимания.
15 апреля супруги прибыли в Париж. Сразу возникла проблема с отелями: никто не хотел их принимать («слава!»). С трудом устроились в «Карлтоне». На следующий день Есенин и Дункан были приглашены на праздничный ужин. Всё шло хорошо, пока Изадору не пригласил на танго профессиональный танцор. Есенин пришёл в ярость и устроил грандиозный скандал. Затем последовал разгром. «Никакой полк, – писала одна из газет, – не может учинить такой шум, какой может учинить один сумасшедший русский поэт, когда он в ударе».
В своём номере Есенин крушил всё, что попадало ему под руку. Затем взялся за туалеты жены. Разорвал их в клочки и разбросал по комнате.
После домашних «подвигов» поэт направился в ночной ресторан. Денег у него не было, и он попытался побезобразничать и там. В ресторане работали бывшие русские офицеры, и они знали как обращаться с «хамом» – вчерашним простолюдином. У Есенина отобрали часы и костюм, сняли с него туфли и били по пяткам. Потом выбросили в канаву. На следующий день эмигрантская пресса захлёбывалась от восторга, описывая этот случай. Это была «реклама», вполне достойная поступков поэта.
27 мая Дункан устроила приём в связи с первым выступлением в Париже. Была приглашена небольшая группа артистов и поэтов. Есенину это общество не понравилось, и он ушёл в свою комнату. Но в три часа ночи, когда кто-то играл сонату Бетховена, поэт с дикими глазами и взъерошенными волосами ворвался в гостиную и заорал:
– Банда надутых рыб, грязные половики для саней, протухшие утробы, солдатское пойло – вы разбудили меня!
Схватив канделябры, он швырнул один в официанта, другой в зеркало. Затем начал крушить мебель.