Этот, с верхнего этажа (СИ)

— Оставь меня в покое, — неуверенно говорит он, когда снова чувствует, что может разговаривать. — Я ничего тебе не сделал. Убирайся… — он делает небольшую паузу, чтобы набрать в грудь побольше воздуха. — Оставь меня, мать твою!

Он почти не понимает, что именно говорил ему Айзек, поэтому не может отреагировать, да и не хочет, если быть честным. Все, что сейчас нужно Тому — вернуться в свою комнату, закрыться там и наконец выдохнуть, и больше никогда даже не смотреть на лестницу наверх. Если бы только все было так просто…

— Я отлично знаю, кто ты, — он прислоняется спиной к стене, потому что не уверен, что удержится на ногах. Голова болит уже не так сильно, но зато начинает кружиться, и из-за этого очертания предметов, находящихся на периферии зрения, кажутся размытыми и нечеткими, будто в тумане. — Ты — Айзек Хоровиц… Два года как мертвый, слышишь?! Потому оставь меня в покое и убирайся туда, где тебе положено быть!

Он переходит на крик, не заботясь о том, что соседи могут услышать, или даже именно этого желая. Пускай бы забеспокоились, пусть бы вызвали полицию, или кого там вызывают в таких случаях, тогда кто-нибудь взломает эту дверь и Том наконец сможет выйти отсюда. Сейчас вокруг входной двери и ее заклинившего замка вертятся все желания Тома, и он больше не может понять, зачем решил подняться в эту квартиру. Поступил так, как поступают самые глупые персонажи из фильмов ужасов, и по закону жанра Том бы умер первым, если бы только не был в этом импровизированном фильме единственным персонажем. Единственным положительным персонажем, то есть.

Вместе с криком выходит и часть страха, и у Тома что-то резко меняется в сознании — наверное, так начинают сходить с ума, — и поэтому он добавляет:

— Давай так… Я уйду отсюда и не буду… тебе мешать… что бы ты там ни делал. А ключ оставлю здесь. Никто больше не войдет к тебе, ты, наверное, будешь в восторге.

========== Айзек ==========

Эмоции… Такие знакомые и такие… человеческие? Как будто совершенное безумие стремится себя упорядочить через какие-то рамки разума, но стоит лишь только ослабить хватку, и все, маска вынужденного хладнокровия треснет, разлетится на миллиарды светящихся осколков, готовых в клочки разорвать все, что только попадется им на пути.

Чувствовал ли Айзек себя странно, находясь в теле Томаса? Чувствовал ли Айзек себя собой после того, как столь бесцеремонным образом вторгся на чужую территорию, враждебную, готовую сопротивляться всеми имеющимися боеприпасами, которые только значатся в арсенале? Скорее да, чем нет. Но все это ровным счетом не имело никакого смысла. Быть живым — слишком пленительное удовольствие. Пусть даже и так, взаймы.

— Ты ошибаешься, — сразу и на все.

Надтреснутый в крике голос звучал отвратно. Но другого нет, а дареному коню, как говорится, в зубы не смотрят. Да он и не смотрел — впитывал в себя, как губка, все то, чего был лишен по воле злоехидного рока. Восприятия, ощущения — слишком резкие, как каленым железом по языку. Теперь, благодаря Томасу, он мог дышать, слышать и видеть. В полной мере, в полную силу. Ради такого «подарка» можно было и потерпеть все эти его подростковые экзальтированные выкрики, не имеющие под собой никакого логического обоснования. Томас вопил, что его, козла, обижают, а Айзек… дышал.

Пахло страхом, пахло иссушенным и совершенно безжизненным воздухом, какой бывает только в гробницах, пылью, мятой одеждой, лекарствами, немытыми волосами, человеческой кожей, приправленной тонким ароматом дезодоранта, сквозь который пробивается пот… Почему-то в те времена, пока он был жив, все эти мелочи оставались далеко за кадром, незамеченными и невостребованными. А теперь… Он наслаждался. Каждой минутой, каждой секундой. Совершенно не в его интересах было отпускать Томаса, сейчас или когда-либо вообще. Превыше всех эмоций стояла жадность. Еще немного, еще чуть-чуть, а может быть навсегда? Ведь это так просто — оборвать чью-то жизнь.

Он зажмурился, сквозь веки пробивался свет, тусклый и серый, как этот их общий день на двоих. Улыбнулся. Коснулся пальцами лица, как слепой, читая кожей. Прикосновение… Жар и не жар, боль и не боль — жизнь, одним словом, других Айзек подобрать не мог.

Быть — или не быть. Идти — или не идти. Биться о землю, кричать, чтоб его вернули туда, где было если не хорошо, то спокойно. Или — не кричать, а просто плыть по течению, как он всегда и делал по большей мере. И что выбрать в итоге: шанс или благородство? Трудный выбор, о котором Айзек сейчас совершенно не хотел думать, а уж решать его тем более.

— Успокойся. У меня от твоих воплей голова раскалывается… — с ним, действительно, творилось что-то странное. Как будто посреди треклятого коридора он стоял «втроем». И Айзек все пытался понять, как так вышло, что он одновременно смотрит сам на себя и сверху, и изнутри, и снаружи, но в то же время совершенно ясно — разум един, это он, Айзек и никто другой… Только сердце в груди бьется чужое.

— Твоя бессмертная душа мне ни к чему, только твое тело, да и то… на время. Не бойся, мальчик, все будет хорошо.