Этот, с верхнего этажа (СИ)

На негнущихся ногах Том спускается по лестнице, и распахнутая настежь дверь за его спиной со скрипом закрывается. Звук жуткий в своей неожиданности, но Том больше не способен воспринимать ничего, что выходит за рамки обыденной жизни. И он доходит до своей квартиры — ему кажется, что прошли годы с тех пор, как он был здесь в последний раз, — идет, оставляя влажные следы, прямиком в ванную, а по пути встречает Пушу, расслабленного Пушу, лежащего пластом на полу, который неожиданно вскакивает и с громким воем уносится прочь.

***

— Томас, ты себя хорошо чувствуешь? — мама заботится, кладет руку Тому на лоб и невольно отдергивает, потому что кожа у него обжигающе-ледяная. Том через силу улыбается, стараясь успокоить ее, даже пожимает плечами, едва снова не начиная дрожать от холода.

— Просто немного замерз.

Совсем немного. Тому теперь постоянно холодно, как будто мороз поселился внутри него, нескончаемый, как антарктические пустыни. Он держится из последних сил, чтобы притворяться нормальным: не вздрагивать от неожиданно резких звуков, не пугаться хитрого переплетения теней, не реагировать на похожий голос или внешний вид.

Все в порядке, Томми, все в порядке.

Просто тебе удручающе холодно.

Просто Пуша не подходит к тебе ближе, чем на три метра.

Просто ночью ты не может сомкнуть глаз, чтобы не провалиться в бездонный колодец.

Просто ты ступил на белый путь безумия и теперь по нему идешь.

— Мам, мне не нравится эта квартира, — наконец говорит Том, и это едва ли не первые его слова, сказанные по собственной воле. — Давай переедем?

Сначала мама смеется и говорит ему не глупить, потом то же самое говорит отец, но Том не сдается, и он знает, что будет просить об этом завтра, и послезавтра, и каждый следующий день, и в конце концов они соберут вещи, запакуют дюжину картонных коробок и вызовут фургон.

И это все закончится насовсем.

========== Айзек ==========

«Перешедший черту, не все ли тебе равно: что полынь-трава, что жаркий дурманный мед?»

Он лежит на полу, раскинув в стороны руки, глаза его обращены вверх, стеклянные и неподвижные. От нижнего века по щеке тянется узкая дорожка слез, высохший ручей, горчащий на языке как поцелуй первой любви, как поцелуй — последней. Руки его по локоть в крови, ногти вырваны, вместо них — гнойная рана, и споры растений уже пробили мертвенно-белую кожу белесыми стебельками и листьями,навстречу солнцу и жизни.

Он — Айзек. Имя — хлесткий удар наотмашь. Имя — приговор. Имя — память, нырнешь, да не вынырнешь.

Айзек… Белый в белом.

В волосах его запуталось время. Усталое, оно змеей обвило шею, придремалось, пригрелось, притихло, да так и осталось там — позолоченной чешуей на неподвижной грудной клетке, всполохами в рыжеватых прядях, даруя и пророча страшную — в обоих смыслах своих — участь: быть тебе творцом никем не виденных образов, воспевать тебе никем не слышанные мелодии, хранить утерянное, быть тем, кого не принято замечать. Черту перейти. Умереть и назад воротиться.

— Знаешь, Том… А ведь я помню, — губы Айзека плотно сомкнуты, не дрогнут, не шевельнутся, а звук идет сам по себе будто бы. Из пустоты, тишины, из того вакуума, которым он окружен вот уже вторую неделю. Вакуум рождает слова, ветер разносит их; тьма, из врага превратившись в подругу, напитывает словами клетки кожи и атомы стен. Тонкая изморозь на стекле, синеющие пальцы, резкая боль под левой лопаткой, такая, что не вздохнуть — ее творение. Айзек молчит, но голос его, многократно усиленный отчаянием, гонгом бьет в барабанные перепонки того, кто единственный может его слышать. Тот, у кого в груди черная дыра навылет, тот, чья душа трепещет на заржавленной цепи и вот-вот сорвется, тот, кто заглядывал в бездонный колодец и был вместилищем его духа, во веки веков проклятого. Томас.

— Я помню не все и не четко. Как в тумане. Это чертовски злит. Имя… ускользает. И лицо его тоже. Зато я помню запах. Сладкий, приторный, как вишневый сироп… Помню, он любил Marlboro Red, сминать пачку, говорить «дорогуша — sweet», кусать губу… У него была дочь, твоя ровесница. Я видел ее пару раз, но… не запомнил. Он просил для нее автограф…

Голос-мысль замолкает, истончается, сходит на нет, как стон бамбуковой флейты. Айзек отрывает от пола руку, подносит ее к лицу, смотрит сквозь, не видя, покрывает ослепшие глаза, на дне которых плещутся воспоминания рябью. Слезы текут тихо и без надрыва, он не замечает их. Пытается пробиться сквозь каменную стену, что возникает всякий раз, как он приближается к самому важному, причине, почему он все еще здесь. Пытается вспомнить убийцу.

Рот Айзека кривит карминной улыбкой. До встречи с Томом ему было на все плевать. До встречи с Томом он исчезал, сам не понимая того. Терял себя, рассыпался на байты и кварки. Перерождался в безмозглого полтергейста, сгусток ненависти и стихии. Просто переставал быть.

Что изменилось?

…Стук человеческого сердца, шум крови в висках, волны страха и любопытства, потеющие ладони…

— Слышишь, Томас? Я обещаю…