Эволюция желания. Жизнь Рене Жирара

Она рассказывает, что после смерти мужа впала в глубокую депрессию, жить больше не хотелось, но она все-таки держалась – главным образом потому, что должна была защищать работавших на нее женщин от сжигателей ведьм.

Как-то раз в библиотеке Университета Наталя в Питермарицбурге, где ее отец был профессором античной филологии, она набрела на «Насилие и священное», сняла книгу с полки и начала читать. Как она сообщала Жирару в своем письме, с прочтения книги начался путь, вернувший ее к жизни и указавший выход из депрессии. По словам Олкок, при чтении она осознала, что где-то в реальном мире есть человек, которому понятно, что творится в Мсинге; осознала, что смерть ее мужа и ее собственные новые столкновения с насилием – не какой-то причудливый кошмар и она вовсе не повредилась в рассудке. Она осознала, что есть антропологические категории, в которых можно истолковать эти феномены насилия, а все эти феномены – «нормальные» аномалии, и никто здесь не рехнулся – кроме тех, кто стал бы отрицать симптомы жертвенного кризиса. Обнаружение теории, под которую подпадает ее жизненный опыт, убедило Олкок, что какие бы странные события ни творились вокруг, она по-прежнему принадлежит к общности человеческого рода262

.

* * *

Рене Жирар был теоретиком, но из тех, у кого непростые отношения с понятием «теория»; он говаривал, что теории обычно высекают на мраморных плитах. Он хотел, чтобы его труды воспринимали не как безотказные формулы, а как динамичный рабочий процесс в человеческом обществе.

«Когда я говорю, что моя миметическая антропология – серия гипотез, я совершенно искренен – именно так и есть; а так называемая „Système-Girard“, которую мне приписывают даже в предисловиях к дешевым французским изданиям моих книг, существует главным образом в головах тех, кто впрямую не испытал динамическую силу миметической теории, – пояснял он в интервью. – Они воспринимают мои исследования как нечто статичное, кучу догматических суждений об устройстве мира. В их кратких изложениях моих взглядов я сам себя не узнаю. Это не означает, что я несерьезно отношусь к своим исследованиям. Все совершенно наоборот. Но серьезного отношения заслуживает сама миметическая теория с ее способностью к анализу и разносторонностью, а не тот или иной конкретный вывод или позиция, из которых критики склонны делать некий символ веры и утверждать, что я им навязываю его силком. Во мне гораздо меньше догматичности, чем может показаться при определенной интерпретации моих исследований»263.

Жирар относился к теории скептически и сомневался в ее будущем. В том же интервью он высмеял теорию, объявив ее всего лишь модой: «Если в подходящий момент придет новый Рабле, он сделает нечто уморительно смешное из нашей нынешней схоластики, а особенно из нашей манеры употреблять слово „теория“. С учетом моих прогнозов на такое будущее – а я настолько стар, что повидал несколько литературных мод, – легко понять, почему я предпочитаю не называть себя теоретиком. В последние годы слово „теория“ было настолько модным, что в ближайшем будущем станет казаться ужасно устаревшим и нелепым. Следующее поколение недоуменно спросит, какой порыв сподвигнул столько народу нескончаемо писать крайне путаным стилем в полном вакууме, который они же себе и создали, оторванном не только от реальности их мира, но и от великих литературных текстов, на которых теория недавнего прошлого бессовестно паразитировала»264.