Фаина Федоровна

Я отвернулась от окна, подошла к буфету и достала бутылку вина. Где штопор? Чёрт его знает. Я расковыряла пробку ножом. Вино оказалось освежающим и терпким, но удовольствия не принесло. Внутри меня всё продолжало гудеть, сопротивляться, требовать выхода. Стучать кулаками по столу было бесполезно, я разделась и отправилась спать. Залезла в самый дальний угол кровати, под одеяло. Меня как-то странно всю скручивало и не отпускало. Звенело в голове. Хотелось плакать, но не было слёз. Хотелось кричать и звать кого-то на помощь… Казалось, что стены квартиры превратились в карточный домик, он схлопнулся надо мной и похоронил меня под упавшими стенами. Что-то шумело…То ли это ветер бился в окно, то ли двигалась мимо лента конвейера с синими, зелёными, красными машинками…

Наконец я иссякла и провалилась в мутный и неглубокий сон. Картины прошлого носились в мозгу. Я видела то нашу старую поликлинику, то Фаину Фёдоровну, то заведующую и главного врача… Сколько лет прошло! Столько лет! Кто назначил их мне, и куда они провалились, в какую дыру, в какой портал? Я же ничего не успела в жизни. Я никому не завидовала, никого не подсиживала, уже давным-давно никого не любила… Я надеялась, что многое ещё впереди. Кто позволил и почему, зачем всё так быстро закончилось? И что такое была моя жизнь? Пёстро-белая больничная круговерть, длинные тоннели, нескончаемый конвейер. Но кто это сказал, что я старуха? Фаина Фёдоровна, вы меня помните?

Это сон. Бесконечная череда больных. Я их осматриваю, всё про них понимаю, но ничего не могу им объяснить, не могу выписать назначения, инструменты выпадают из рук. Я встаю со своего места и иду к раковине, мою руки холодной водой с земляничным мылом, достаю его из зелёной пластмассовой мыльницы. Я должна сосредоточиться, меня ждут! Фаина Фёдоровна подаёт из бикса кучку марлевых салфеток. Я не вижу её, я просто знаю, что она здесь…

Предательство – наверное, самая ужасная вещь на земле. Почему мне кажется, что я предала?

В кабинет просовывается голова какого-то мужичка.

–Если у врача горе, я могу помочь. Могилу, там, вырыть, гроб заказать… У меня на кладбище золовка в конторе работает…

–Тьфу, на тебя, – выталкивает его башку за дверь Фаина. – Не умер у нас никто. В аспирантуру доктора не пускают.

–А-а… В аспирантуру…

–Фаина Фёдоровна, зовите, кто по очереди!

Девица с фурункулом на кончике носа, грузная женщина, жалующаяся на глухоту, тот больной, который предлагал помощь на кладбище. ( В руках у него сохнет кладбищенский венок из еловых веток и привядших георгинов. Среди них единственная красная бумажная роза, та самая, из холла поликлиники.)

–Это вам, – говорит больной. -Это настоящее, не веточный корм.

–Уйдите все! Оставьте меня в покое! Разве я не заслуживаю жалости?

Сон не кончается. Я устала от него, но не могу проснуться. Я всё веду с кем-то нескончаемый диалог.

–Не знаете, где теперь Фаина Фёдоровна?

И чей-то голос непонятно откуда. И даже неясно, женский это голос или мужской. Бубнит какие-то слова, которые я не могу разобрать.

–А вы помните такого больного – Балабанова? – Я кричу куда-то вверх. -У него был ужасный, постоянно рецидивирующий хронический гайморит. Я всё время боялась, что он умрёт от менингита.

–Балабанов?– отвечает мне голос. – Да он сейчас только что вышел из регистратуры.

–Неужели? А как у него с носом?

–Откуда я знаю? – Голос громко хохочет – раскатисто и грозно. -Нос у него на месте. Не отвалился нос до сих пор.

Я просыпаюсь. Раннее утро. За незадёрнутыми шторами сверкают молнии. Это хохочет гроза.

Я представляю, что людям, не связанным с медициной, это странно читать. А может быть и противно, и возмутительно. Получается, будто существует два мира: мы и они. Они это пациенты, а мы – полубоги, мессии, всезнайки, вершители судеб. Конечно же, нет! Мы такие же как все, так же болеем, тем же лечимся, по статистике живём меньше других, не бережём себя, не соблюдаем режим, много пьём, а раньше много курили, любим и изменяем, нам изменяют, мы ворчим, кашляем, смеемся… У нас такая профессия. Мы ей очень долго учились. У нас разные способности и разное чувство сострадания, как и у всех людей. Просто мы говорим о больных так, как пилоты говорят о самолётах и рейсах, сантехники о кранах и унитазах, учителя об учениках, а компьютерщики о программах. Это не значит, что мы ненавидим больных, и не значит, что любим их, как любим своих детей или других близких родственников. Но мы все (я не принимаю во внимание отморозков, они были и будут всегда в любой сфере жизни) хотим одного – чтобы больной поправился. Да, мы по-разному разговариваем и по-разному себя ведём. Но я ни разу в жизни не видела врача, который сознательно хотел бы принести больному вред. Врачи могут многое не знать, они могут ошибаться, или сама болезнь может протекать нетипично, или они могут быть поставлены в такие условия, в которых только чудом можно избежать осложнения или ошибки, но НАРОЧНО уморить больного не хочет ни один врач. Уморить не хочет, но равнодушным остаётся часто.