Федина Пасха (сборник)

– Господи! Вступись! Помешай ей! Иисус Христос. Я верю в Тебя. Ты ведь все можешь! Ольга святая, проси скорей Господа, чтоб не допустил. Она пыталась вспомнить отрывочные мольбы, какие-то слова, все бессвязно.

Но живой болью заполонила все, что должен услышать Бог и даже на миг показалось, что спасет Он ее дочь.

– Боженька! Царица Небесная, уговори скорей Господа, чтоб помог. Скорей, я ничего не могу сделать!..

Обезумев и уже не понимая, что делает, судорожным рывком рванула законопаченную на зиму узкую половину окна. Бумага скрипела и нехотя рвалась. Как могла, высунула туда ребенка. Холодный морозный воздух вмиг сцепил мокрую головку и шею девочки. Она едва заметно вдохнула, слабенько заплакала. Мать вытащила ребенка, закрыла раму. Прижала к себе. Девочка открыла глаза.

– Вот и хорошо. Умница моя, – улыбнулась мать. – Сейчас молочка тепленького нальем, где кружка наша?

– Спать хочу, – слабо проговорила дочка, – в кроватку.

Поцеловав дочь, заботливо подоткнув одеяльце, она тихонько прикрыла дверь. Раздвинула стекло серванта, вынула из него полузабытую темную иконку, подаренную еще бабушкой. Вгляделась. На нее с грустью смотрела Богородица, или показалось?

– Что же ты забыла меня, чадо мое…

Достала тряпочку, обтерла ее и вдруг неожиданно зарыдала. Глухо. С надрывом. Слезы торопливо катились по щекам. Встала на колени. А если б не просила? Значит, была надежда? Значит, есть Бог. Боженька. Они ей помогли. Она перекрестилась и тихонько заплакала. Но было уже легче. Как будто пронеслась черная, зловещая туча. Теперь светлей, спокойней, она знала – у нее есть теперь Бог и ее Оленька.

«Свекровь моя…»

Свекровь моя, хорошая женщина, к сожалению слабо верующая, все никак не могла оторваться от бразильских сериалов, где каждый поступок героя уж непременно разрывался от всего сердца и души. И никакими словами и делами ее было не отвлечь. Как подходило время, она ближе подвигала стул, и мне даже казалось, у нее текли слюни в очередном предвкушении, она все время поглядывала на часы, чтоб ни-ни и через некоторое время душа ее утопала в цветочно-медовом суррогате чувств. С судорожным переживанием в поисках справедливости, где какой-нибудь нерасторопный Антонио по всей Бразилии, несколько серий, искал свою любимую, а она, как оказалось… Словом, все мои многочисленные старания против телевизора ни на миг не оставили ее всклокоченного интереса, а что ж дальше-то? Но вот начался, наконец, Великий пост. Устав от бессилия, я взмолилась внутренне от сердца:

– Господи, сделай как-нибудь, чтоб заглох этот ящик! Отведи от нас пагубу эту! Помоги! Вечером, накануне, помолилась, а телевизор три раза осенила крещеной водой: Во имя Отца и Сына, и Святого Духа. Аминь!

На другой день, к вечеру, к началу сериала свекровь моя не пришла. Я даже удивилась и спросила:

– А как же сериал? – свекровь промолчала. И на весь большой пост, и даже после него, телевизор как отрубился, заглох. Потом уж свекровь сказала, что устала от моего нытья, а потом уже как будто успокоилась и находила уже другие дела. Но я-то знала, оказал помощь, услышал меня, грешную, Господь мой, Всемилостивый. С тех пор телевизор она уже не смотрела. А года через два мы его выкинули.

Осенние мотивы

Стою с корзинкой в руках, замираю. Осень, здравствуй! И желтая листва, обдав меня осенней сыростью, тихо зашелестела. Здравствуй, моя осень… Давно не могла вырваться. Суетные, неотложные дела все не отпускали. И совсем уж становилось невмоготу, глядя в утренней электричке на полусонных грибников с рюкзаками и корзинками. Тихо. Необычно и даже немного жутковато после привычного городского шума. Сапоги мягко ступают в подушке пушистого влажного мха, звучно чавкают. Недовольно, будто их покой нарушили, хрустят полусгнившие сучья. В этой живой тишине леса, кажется, острей ощущается присутствие Господа. И можно тихонько, в полголоса, помолиться. Деревья, как люди Божьи, окружают меня и слушают. И мне хорошо, как среди своих.

Клюква. Одна щечка, спавшая во мху, зеленая, а другая ярко зарумянилась – ну, попробуй же! Брр! Мох долго не кончался, из-под ног неожиданно выскакивали лягушки и, ленясь прыгать, тут же замирали. Не заблудиться бы. Остановилась – ни звука. И почему-то подумалось, показалось, что в этом бесконечном молчании черных сгнивших сучьев, воткнутых в зыбкую трясину… кто-то чужой молча провожает взглядом. Остановилась. Но что в голову-то лезет? Место знакомо. На всякий случай все-таки перекрестилась. Мох кончался. Выглянуло солнце, уставшее за лето, и картина, как декорация, поменялась: появилось много молоденьких елочек, дрожит ажурная березка, прощально, зазывно трепещут листья осинки, – и, конечно же, среди них старые деревья, кто во что горазд. Порыв ветра – и все сразу затрепетало, заговорило… Здравствуй, мой лес. Здравствуй, осень!

Она приветствует меня как цыганка, одетая в пестрое, из лоскутков, платье. В такт налетевшему ветру цыганка дерзко часто задрожала плечами, распустила широкими волнами платье…