Феноменология зла и метафизика свободы

Я тот, чей взор надежду губит;Я тот, кого никто не любит;

Я бич рабов моих земных,Я царь познанья и свободы,

Я враг небес, я зло природы…

Основной нерв духовных исканий великой русской литературы XIX – начала XX столетий это противостояние богочеловечности смирившегося гордого человека и несмирившегося гордого сверхчеловека, претендующего на человекобожие. Заклинание гордыни, борьба с нечистью демонических нелюдей – вот содержание этих исканий. И к разным полюсам этого противостояния тяготели Лермонтов и Гоголь, а также Пушкин, Достоевский, Толстой, Тургенев и Чехов. Тургенев и Чехов вообще стоят особняком, если не упреком к дрожащим от гордыни заклятиям гордыни. Ведь даже Л. Н. Толстой, объясняя – «в чем его вера», учит, поучает, проповедует, переписывает Священное Писание. Но не все ли равно – как и во что верить – по Толстому ли, по сельскому ли попику, как невеглас-ная старушка, или как Розанов? И почему другим должно быть до этого дело? А. П. Чехов говорил по поводу Толстого: «Все великие мудрецы деспотичны, как генералы, и невежливы и неделикатны, как генералы, потому что уверены в безнаказанности». Безнаказанность же того же корня, что и невменяемая безответственность – от самозванческого человекобожия.

В высшем плане показательна – как продолжение этого нерва – громадная фигура А. И. Солженицына, эксмарксистского теократа (характерен вообще этот ход: от марксизма к теократии – Солженицын повторил бердяевский, булгаковский путь, путь многих). Ж. Нива сравнивал его с Китоврасом, легенду о котором рассказал сам Солженицын в 29-й главе «Ракового корпуса»: идти по прямой, всегда по прямой, не отступать перед злом, злобой и жестокостью, но перед «мягким словом» смиряться. В целом ряде жизненных эпизодов: трудно отличить Солженицына-Китовраса от самозванца. В личной жизни – начавшейся снова после 50; бунт первой жены – не столько бунт предательства, сколько бунт обиды. В литературном мире – полемика с В. Лакшиным, борьба с О. Карлайл. В общественной жизни – письмо Патриарху Пимену и гарвардская речь – поучения вряд ли оправданные. Во всех этих эпизодах проявляется тирания человека, одержимого своей идеей и безразличного к ее исполнителям, безжалостно отбрасывающего близких при малейшем сомнении в их верности и личной преданности. Его собственные слова: «Следующими шагами мне неизбежно себя открывать: пора говорить все точней и идти все глубже. И неизбежно терять при этом читающую публику, терять современников, в надежде на потомков. И больно, что терять приходится даже среди близких». Кто может судить такого человека? Кроме него – никто!

Неспроста ведь проповедники смирения в реальной жизни сплошь и рядом переступали через рядом живущих – не говоря уже о дуэлях – стремлении переступить через жизнь, готовности и желания убить и тем решить жизненные проблемы сплошь и рядом самими же созданные. А о проповедниках свободы, равенства и справедливости – речь еще впереди.

Поэтому сущность и природа творчества, так же как и гениальности не вовне, а в сердце души. Источник бытия, свободы и торжества един. Столь же един, сколь и вечен. Может быть различной силы социальный запрос на творческую личность. У разного времени различные потребности в творческих личностях. Недаром целые эпохи кажутся серыми от бесцветия человеческих душ, а то вдруг – взрываются фейерверком гениальностей. Гениальные личности существуют всегда. Творчество и гениальность категории внеисторические.

Признавая важность и продуктивных многообразных классификаций и типологий личности, можно говорить и о двух основных типах человеческой души – в зависимости от степени в ней творческого начала, в своих крайностях – массовидно-репродуктивном и гениальном. Первый – конформен, воспроизводит внешние культурные формы, конкретно-историчен и развивается вместе с динамикой социальных процессов. Растворим в man и потому – комичен. Второй – принципиально, трагически конформичен, для него дискомфортно любое окружение, а окружающие его сейчас – в особенности. Согласно М. Цветаевой «почвенность, народность, национальность, расовость, классовость – и сама современность, которую творят, – все это только поверхность, первый или седьмой слой кожи, из которой поэт только и делает, что лезет». Или она же, только еще жестче: «Всякий поэт по существу эмигрант, даже в России. Эмигрант Церкви Небесной и земного рая природы… Эмигрант из Бессмертья в время, невозвращенец в свое небо». Или О. Мандельштам: «Который час?» – его спросили здесь. – А он ответил любопытным: «Вечность». Или Б. Пастернак, для которого поэт «… вечности заложник у времени в плену» и вообще – «Какое, милые, у нас тысячелетье на дворе?».