Феноменология зла и метафизика свободы

В сакральной сфере допустимо то, что совершенно недопустимо, табуировано в сфере обыденно-профанной. Сакральное, священное, с профанной точки зрения, предстает социальной девиацией, а то и преступлением. Боги на Олимпе ведут себя по-человечески совершенно неподобающим образом. Разгул и неупорядоченные половые отношения во время ряда языческих праздников. Оборачивание мира и выворачивание социальных норм и этикета в карнавале. Жертвоприношения, в том числе – человеческими жертвами, когда на заклание отдаются лучшие и любимые. Наконец – христианский апофеоз – распятие на кресте Бога, принесшего проповедь любви. Речь идет о вещах совершенно недопустимых в обыденной жизни. Сама необычность, чудовищность преступления придает ему дополнительную загадочность. Не с этим ли связан неизбывный интерес к личностям душегубов и маньяков?

Но именно их табуированность и делает их сакральными, недоступными для простых смертных, порождает необходимость в посредничестве священнослужителей между профанным и сакральным мирами. Нарушение, разупорядочение оказывается необходимым условием задания порядка. Священный беспорядок оказывается встроенным в культуру механизмом задания ее упорядоченности. И таков механизм не только религиозной культуры. Удачный мятеж как национальный праздник. Ниспровергатель авторитетов как основатель научной школы и художественного направления. Безжалостный хапуга как отец-основатель фирмы… Анормативность как предпосылка нормативности. Зло как предпосылка и условие добра? Самозванство как условие и предпосылка свободы и ответственности?

Религия и ре-волюция

«Революционеры, пламенно верующие в социальное спасение человечества и земной рай, исповедуют не любовь, а жертву. По авторитетному свидетельству бывшего революционера Н. А. Бердяева, «революционер-герой себя самого считает спасителем мира и жаждет себя принести в жертву, пролить кровь для искупления грехов мира. Революционер сам хочет быть Христом… Мнить самого себя спасителем и придавать своей жертве мировое искупляющее значение есть большой соблазн ложной антропологии, соблазн зла, принявшего обличье добра. Кровавая жертва человека не может иметь спасающего и искупляющего значения, и сама жажда жертвы есть соблазн… Историческое христианство не осуществило в человеческой жизни завета любви и слишком часто сбивалось на старый завет жертвы. Ложь антропологии исторического христианства и антропологии революционного гуманизма разом и обоготворяет человека, и принижает человека, но не в силах обожить человеческую природу»[164]. В этой бердяевской тираде выдвигаются сразу два тезиса – о самозванстве революционаризма и о ответственности за него исторического христианства – наиболее развитой формы религиозности Нового времени.

На первый взгляд, революционность принципиально противостоит религиозности. Ре-волюция есть ре-волюс, то есть – произвол. Ре-лигия есть вос-соединение, скрепление общества, связей между людьми. Революция же эти связи разрушает, как разрушает общество и личность, ее наиболее адекватным выражением является гражданская война. Революционаризм разделяет и противопоставляет друг другу классы, социальные слои и группы, отдельных граждан. Он основан на стяжании, двигают революции корыстные интересы, революции освящаются примитивно-популистскими лозунгами.

Религиозность отвергает стяжание, основана на самоограничении. Религиозные движения направлены на спасение, работу души, на личное покаяние. Революция тяготеет к упрощенным схемам рационалистического утопизма, а значит – к насилию и деспотизму, террору. Религия – к мистике сердца. Революция – центробежные силы, разрывающие целостность души, общества, культуры. Религия – силы центростремительные, порыв сердца и потому порыв утверждающе-соединительный. Революционный порыв – самозванное стремление периферии целого присвоить себе все его единство.

Революционные гражданские войны сеют в обществе ненависть и разрушение. В этом они несравнимы с любой войной с внешним агрессором – такая война способна спаять общество перед внешней опасностью и даже в самом враге видеть товарища по несчастью. Последствия такой войны быстро преодолеваются как бы разрушительна она ни была. Другое дело война гражданская. Разбуженные ею стихии зла и самозванства надолго отравлют общество и души людей. Недаром С. Аскольдов называл революции «планом Люцифера», а традиционную красно-черную цветовую гамму революций трактовал как красный свет, свет потухающий, брошенный во тьму, предстающий «бледной немочью», апокалиптическим «конем блед»[165].