Феноменология зла и метафизика свободы

Советская бюрократия отличается от классической западной прежде всего отсутствием границ ее действия. Административно-командная система распространяет управление на все – вплоть до урожая, атмосферных явлений, вкусов, потребностей и сознания людей. При таких тоталитарных притязаниях управление обществом превращается из обеспечения гарантий оптимальной жизнедеятельности и реализации интересов граждан в управление их жизнедеятельностью на основе мелочной регламентации, в жизнь «по инструкции». Но поскольку на все случаи жизни предусмотреть инструкцию невозможно, в реальности оказывается, что административная система действует в значительной мере без законов и инструкций. Общество оказывается рабом и заложником неписаных законов, волюнтаризма бюрократов административной системы. В нестандартных ситуациях они либо занимаются произволом (руководствуясь волей начальства или своею собственной), либо простым запретительством, отрицая саму возможность нестандартной ситуации. В первом случае демонстрируется лояльность системе и личная преданность руководству. Второй – типичен, если решение не затрагивает интересов системы, несущественно ее целям – как бы оно ни было существенно для общества или личности. Но зато в обоих случаях демонстрируется видимость управляющего влияния.

Такое управление не предполагает предметной квалификации и компетенции. Главное – личная преданность, исполнительность и отсутствие творческой инициативы. Поэтому тотальное управление – апофеоз некомпетентности номенклатурных работников аппарата, сегодня руководящих баней, завтра – конструкторским бюро, а послезавтра – Министерством культуры. Важно еще одно отличие сталинского аппарата по сравнению с классической бюрократией. Это его функционально-операциональное отношение к закону. Закон в условиях административного произвола оказывается не целью, а средством в самоценной деятельности аппарата и его произвола. Как на правовые законы, так и на законы природы сталинизм смотрит с точки зрения субъективных прагматических целей. Отсюда и пароксизмы правотворчества и насилия над наукой.

При всем очевидном комизме и явной несостоятельности подобных амбиций, пафоса тотального манипулирования, следствия тоталитаристско-утопической идеологии далеко не комичны. Переходя в практику социального управления эта идеология предполагает «гармоническое» сочетание общих и частных интересов. То есть предпринимаемое в интересах государства автоматически ведет якобы к удовлетворению интересов каждой социальной группы и отдельной личности. Более того, каждая такая акция, даже повышение цен, трактуется как удовлетворение все возрастающих потребностей и неуклонное повышение благосостояния. Подобное заклинание желаемого в действительное и наоборот возможно при еще одном следствии – принципиальном и оказывающемся центральным в практическом плане – идее непогрешимости высших уровней управления, носителей (а еще лучше – авторов) знания законов развития и всеобщих целей этого развития.

В конечном счете практическая идеология управленческой деятельности оказывается основанной на двух внешне противоположных принципах:1) принципе произвола, создающего иллюзию легкости и неограниченности преобразовательной деятельности;

и 2) принципе оптимальности и оправданности абсолютно любой целенаправленной деятельности. На самом деле эти два принципа суть следствия единого тоталитаристски-рационалистического утопизма, оказывающегося глубоко консервативным по своей природе и содержанию. Л. Г. Ионин говорит даже о «консервативном синдроме»[228]. В самом деле, это сознание и эта идеология, с одной стороны, признают оправданными и необходимыми сложившиеся реалии политической, экономической и социальной жизни. Не только потому, что «все действительное разумно», но и потому, что они есть плод целенаправленной деятельности носителей объективного знания и выразителей всеобщих интересов («все разумное действительно»). С другой стороны, сама эта оправданность, «священность» и «сакральность» существующего положения дел постоянно изменяется в результате ничем не сдерживаемого произвольного «творчества» аппарата власти. Рационализм и насилие (произвол) сливаются воедино не в теории, а на практике.

Сталинская форсированная индустриализация на основе закрепощения крестьянства, массовых репрессий, принудительного труда, государственного гнета, использования инерции революционного воодушевления и иллюзий – был путь быстрой, но и поверхностной, однобокой трансформации уклада жизни. «Она не только не означала создания социально-психологических, политических, инфраструктурных и, наконец, утонченно-культурных заделов для перманентной модернизации в будущем – напротив, сталинизм словно бы выкорчевывал саму возможность таких заделов»[229].