Феноменология зла и метафизика свободы

По точному замечанию Л. Я. Гинзбург, «человека касается то, относительно чего его среда создает установку внимания»[230]

. Если борьба с голодом, в которой участвовали Толстой и Чехов была даже модным занятием для скучающих дам, то это было лишь свидетельством определенной энергии общественного опыта, имеющего возможность влиять на ход вещей. Голод 1933 года «пропущен» обществом, так как люди ни за что не отвечали и ничем никому не могли помочь. Это не вошло в поле их ответственности и не могло быть им вменено – впрочем как и вся их жизнь. Поэтому люди были равнодушны и не занимались тем, что их не касалось и за что с них непосредственно не спрашивали. То же относится и к коллективизации, репрессиям, процессам. В силу этих механизмов люди могли шумно протестовать против войны в Испании или Вьетнаме, но не замечать ГУЛАГа или войну в Афганистане. Постепенно люди становились «имманентными» личностями, находящими ценности и оправдание бытия в себе самих, готовых принять лагерную мудрость «сегодня умри ты, а я – завтра».

Не умереть ради идеи, а убить ради идеи – подобная идеология разрушительна для нравственности общества и личности. Тоталитарно-государственная ответственность «сверху вниз» по вертикали привела к обрушиванию горизонтальных связей между людьми. Это общество без репутации, чести и достоинства личности. Человек – и манкурт, и архаровец из известных произведений Ч. Айтматова и В. Астафьева: иждивенец и перекати-поле, беспамятный маргинал, завистник и агрессивный потребитель одновременно.

Полное самовластье на всех уровнях от вождя-хозяина до местных «хозяйчиков» подкреплялось одновременным героизмом и энтузиазмом, «агрессивной послушностью». Показательно, что их проявления идут по угасающей от движения стахановцев к целине и «бригадам коммунистического труда». Вырождение энтузиазма сопровождалось и ослаблением самозванства «в центре». Но лишь усилило его на местах. Ослабление централизованного контроля лишь способствовало развертыванию коррупции и организованной преступности.

«Пока действовала параллельная властвующей иерархии система централизованного устрашения, возможности произвола были сконцентрированы в основном на верхних этажах бюрократической пирамиды, а условия для круговой поруки локального и ведомственного порядка оставались ограниченными; когда же эта система рухнула – при сохранении основных устоев командно-бюрократической системы, локальные клики, кланы, мафиеподобные организации получили простор для своего распространения»[231]

. В коридорах власти на самых разных ее уровнях начинает ощущаться смрад организованной преступности.

Заигрывавшиеся ранее в Данко и Тимура все более перерождались во множество мафиозных бармалеев тотального аппаратного кормления.

Как писала мудрая Н. Я. Мандельштам, «…но всякая идея имеет начало, кульминацию и спад. Когда начинается спад, остается инерция: юноши, которые боятся перемен, опустошенные люди, жаждущие покоя, кучки стариков, напуганных делом рук своих, и мельчайшие исполнители, которые механически повторяют внушенные им в молодости слова». Речь идет об эпохе настолько близкой и настоящей, что она не ощущается до конца пережитым вчерашним. Так бывает иногда поутру, что звучат в тебе вчерашние споры, голоса. Душой и умом ты еще там, с ними. Но наступившее и разбудившее тебя утро есть начало уже наступившего – другого – дня. Такое неизжитое еще недавнее вчера, вчерашнее сегодня, не всегда дается для целостного осмысления, разбивается на сюжеты, «картинки», лица, ситуации. Поэтому вновь полезно прибегнуть к посредническому осмыслению художественной литературы.