Феноменология зла и метафизика свободы

Исключительного внимания в этом плане заслуживает творчество В. С. Маканина. Отнюдь не только потому, что кем-то из критиков Маканин был назван «чемпионом критических разборов 80-х годов» – критики действительно с завидным постоянством вновь и вновь, вопреки нежеланию редакций (значит, не по «заказу», а по зову ума и сердца), обращались и обращаются к его непритягательным, на первый взгляд, произведениям. И не только потому, что это «модельный», как его иногда называют, писатель – в том смысле, что он любит строить мысленные модели и эксперименты, образные «конструкты», заостряющие осмысление на существенном, позволяющие «поиграть» с этим существенным. Как это делается с крысиным лабиринтом в «Предтече»; с «любящими», сначала ощипывающими «любимого», а потом втыкающими в него «от щедрот душевных» («Голоса»); с Богом, пытающимся на всех натянуть заведомо короткое одеяло («Ключарев и Алимушкин»), и т. д. Разумеется, все это облегчает и осмысление, и использование маканинских «моделей» в качестве примеров. Но главное не в этом. Маканин не придумывает свои «конструкты», а обнаруживает их в жизни. Фактически это архетипические мифологемы общественного и личностного сознания, живущие в его коллективном бессознательном – то ли под-, то ли сверх-сознании. Внимание к Маканину обусловлено чем-то глубинным, нашедшим свое выражение и в языке, на котором не то что говорят – думают современники, и в стилистике, и в типологии проявлений нового советского (именно – советского) сознания 60–80-х годов, типологии, которая по представительности и открываемой новизне не уступает чеховской: среди маканинских персонажей – интеллигенты, технари и гуманитарии, работяги, служащие, зеки, бомжи… Маканин не только удивительно полно представил и выразил феноменологию этого сознания, в его рассказах и повестях идет напряженный, хотя и неявно заданный диалог авторского сознания (не идентифицируемого как явно маканинское) и сознания персонажей. Это многоголосие составляет удивительный портрет эпохи, отчаянно пытающейся понять самою себя, свои истоки и корни, цели и перспективы, а главное – настоящее.

Сам Маканин долго отказывался от комментариев своих ранних произведений и вообще любых форм проявления своей собственной позиции помимо публикаций. Известно лишь одно его интервью, данное в свое время ленинградскому видеоканалу «Пятое колесо», дававшееся не для публики и вышедшее в эфир вопреки воле писателя. Пожалуй, только в повести «Отставший» Маканиным дается самооценка и идентификация своей позиции как позиции «отставшего»: от «Нового мира» А. Т. Твардовского, от хрущевской «оттепели», от литературного процесса (до самого последнего времени Маканин не печатался в периодике, а хоронил, по его словам, свои рассказы в братских могилах малотиражных сборников). Это позиция отставшего и одновременно – верного хранителя этих традиций. В упомянутом телеинтервью писатель отнес себя к «озимому поколению» – высеянному, но неуспевшему взойти и покрытому, придавленному снегами застоя, под которыми оно и прорастало.

Это сознание эпохи полностью развернувшегося вируса духовного СПИДа сталинизма, действия его различных «штаммов»: административно-командного, газетно-энтузиазмического, военно-казарменного, алкогольного, безхозяйственно-теневого и т. д. Это время торжества и застойной перезрелости мифократии и рационалистически-утопического бюрократизма. Вирус настолько развернулся, что успел уже практически уничтожить среду собственного обитания: экономическую, духовную, политическую – начал зависать в созданной им же самим пустоте. И одновременно это эпоха не только стагнации и разложения, но и ростков альтернативного духовного поиска, прорастающих и вызревающих до лучших времен.

Основная часть населения только-только обжилась в отдельных квартирах, в которые люди переехали из бараков и коммуналок с их коверкающим душу бытом. Нравственность этого сознания Маканин определяет как барачную этику в отдельных квартирах. Главное отличие этого сознания, в отличие, например, от сознания «победителей» – в сознании собственной несостоятельности, ан-тичеловечности и бесперспективности. Оно рефлексивно, направлено не энтузиазмически вовне, а на самое себя, озабочено собой, собою мается. Главная маята связана с осознанием своей неукорененности, сорванности, отсутствия корней и зависания в пустоте. Эта сорванность может пробиваться в подсознание, заставляя искать, нащупывать глубинные связи и истоки («Голоса», «Утрата»), может гнать человека с места на место, загоняя в одинокую смерть на краю света («Человек убегающий»).