Феноменология зла и метафизика свободы

Неукорененное, сорванное сознание маргиналов второго, а то и третьего поколения, сбивает людей в «рой», закрепляя в кругах компаний-стай, в которых четко различаются «свои» и «чужие» («Старый поселок», «Место под солнцем»). Фактически это аналог и продолжение барачно-лагерных стаеобразных общностей. Для человека до отчаяния важным становится быть своим в какой-то стае, стать «чьим-то», потому что сам по себе он – ничто. Только принадлежность к чему-то (клану, стае, партии, клике…) дает «ум», «честь» и «совесть», одновременно освобождая от ответственности. Невменяемость, воля к неволе и самозванство приобретают одновременно бытовой и метафизический характер. Самозванство проело бытие до обеденного быта, став духовной атмосферой общества и формой его бытия – всех и каждого.

Чутко уловлено Маканиным восторженное преклонение интеллигенции не просто перед «народом», а перед «прошедшим лагерь», вплоть до самоотдачи на поругание уголовнику-рецидивисту, которому приписываются «высокие страдания» («Отставший»). Интеллигентные люди, несмотря на комплекс вины и их стремление слиться с «роем», разобщены и изолированы, не нужны не только обществу, но и друг другу. Суетливая активность одних сочетается с не менее судорожным недеянием других. И над всем царит, все пронизывает идея справедливости как равенстве. В условиях, когда на всех заведомо не хватит счастья и благ («Ключарев и Алимушкин»), жилья («Пора обменов»), любви («Отдушина»). Даже в творчестве действует своеобразный «закон Ломоносова»: чем больше «прибавляется» в профессиональном творчестве, тем больше «убавляется» в народной среде, его питающей («Там, где небо сходилось с холмами»).

Нетерпимость является в самых разнообразных формах и ко всем «не своим»: от нравственного ригоризма молодости («Прямая линия») до эпического противостояния «красногвардейской» и «дворянской» бабушек, беззаветно любящих своего внука («Голубое и красное»), до мафиозности «стаи» («Старые книги», «Место под солнцем»). Нетерпимость приобрела «онтологический» характер, максима «не высовывайся» настолько глубоко вошла в кровь и плоть, что человек начинает безотчетно, испытывая при этом одухотворенность и духовный подъем, даже себе во вред, набрасываться на любого, кто хоть чем-то отличается и выделяется («Антилидер»).

Вся эта симптоматика, как нетрудно заметить, проявлялась и раньше – в предистории, в героическую эпоху и в апофеозе. Но для «озимого» сознания специфична именно безысходная рефлексия собственной чуждости, стремление и невозможность уйти от самого себя. Это больное сознание больного общества, осознавшего свою болезнь и ее источник – неправедную жизнь и ложь.

Прописываются Маканиным и линии поисков возможного «спасения». Его можно искать, самозабвенно вписываясь в «систему» («Место под солнцем»), что неизбежно несет утрату себя и крах. Можно искать спасения в вере, дающей «энергию заблуждения»: то ли в отстаивании застарелых «принципов», то ли в надежде на чудо, что есть кто-то, кто спасет в последний момент, как спасаются «верующие» крысы в смертельном лабиринте («Предтеча»). Можно «очиститься», покаяться правдой о себе перед другими – так лечит безнадежных онкологических больных Якушин в «Предтече». Беда в том, что все эти пути «спасения» оказываются основанными на все той же нетерпимости. Даже – последний путь. Каяться, отказываясь от своего прошлого – выкапывать и выбрасывать очередной труп, как в фильме Т. Абуладзе – вряд ли конструктивное и нравственное занятие.

Фактически речь идет о тупиках и распаде сознания самозванного Данко-конспиратора. Поразительно, что даже этот обертон чутко ловится Маканиным. В «Один и одна» рефреном проходит тема уподобления двух интеллигентов конспираторам, которые слишком долго носили в карманах свои половинки золотой рыбки-пароля. При встрече они друг другу не открываются – края половинок стерлись и не стыкаются. («Победители» очень легко и быстро «стыковались» – показательно сравнить тогдашние быстротечные гражданские браки и нынешние томительные поиски супруга). Они оказываются ненужными и новой стае хищников, дорогу которым сами же открыли.

Геннадий Павлович в «Один и одна» сопоставим и с прекраснодушным Маниловым (что лежит на поверхности), и со Степаном Верховенским, не признающим в «бесах» своих духовных наследников. Как и сердце Данко, их душа растоптана теми, кого они вели за собой. Цикл феноменологии данного сознания сюжетно замкнулся. Можно сказать, что Геннадий Павлович завершает славную галерею «лишних», «новых» и «новейших» людей русской литературы.