Феноменология зла и метафизика свободы

Неспроста идея богочеловечества и человекобожия так активно муссировалась в конце прошлого – начале нынешнего века, и именно в России. В. Соловьев, например, прослеживал именно с этой точки зрения всю историю человеческой мысли. А-теистское, бес-овское (в смысле бес-совестности, бес-культурности, без-рассудности, без-ответственности, бес-человечности и т. д.) сознание, анестезия души ново-каиновой блокадой рационалистически оправданного насилия, наркотиками мировых войн, «великой эпохи», «нового порядка» привели к массовым формам безответственной нетерпимости, массовому самозванству и предательству «великих идей». Оставшиеся голыми, беззащитными, слабые души льнут к самозванцам, ищут спасения в бесчеловечных и бес-человеческих учениях, «загадочных» явлениях.

Мир как целое рухнул. Теперь рушится индивидуальность. Вопрос в том – означает ли это конец человека? Человек нынешний – больше чем одинок. Он проблематичен. Кто или что человек? Кто или что личность? Границы свободы и ответственности сузились настолько, что перешли в запредельное. Если в архаичных обществах ответственность возлагалась на племя и род в целом, то сейчас границы вменяемости, а с ними и границы личности совпадают с психофизиологической целостностью человеческого организма, причем только на определенных этапах его жизненного пути и в определенных состояниях. За этими границами человек не является личностью, так как невменяем (ребенок, маразматик, психический больной и т. п.). Но ведь эта тенденция сужения границ вменяемости и личности может быть продолжена. Действительно ли ин-дивид неделим?

Разве уже сейчас не возлагается ответственность не на целостную личность, а на стихии, процессы и системы ее образующие и пронизывающие? Например, ответственность возлагается на наследственность, окружение, а то и на части тела и организма (нервная система подвела, «это не я убил – рука сама убила»…), а то и на отдельные социальные роли (разве ж это я убил, я бы не смог, но как зять…). Или как в шекспировском Гамлете: «Не я виной, мое безумие!».

И нет субъекта, нет человека. Он рассыпался на биологическое, социологическое, психологическое, религиозное и т. д. существа, а точнее – сущности. «Он найдет там какие-то детали своего облика, знакомые свойства, связи, структуры, но только не себя самого. Говорят о человеке, но на самом деле не видят его. Движутся по направлению к нему, но никогда не достигают его. Оперируют им, но не могут схватить. Человека исчисляют статистически, распределяют по организациям, используют его для разных целей, но весь этот странный, гротескно-кошмарный спектакль показывает лишь, что все это производится с каким-то фантомом. Даже когда человек становится жертвой насилия, злоупотребления, надругательства – даже когда его уничтожают, он не есть то, на что направлено насилие»[286]

. Человек, по словам Н. А. Бердяева, «проваливается в окружающий его предметный мир». Бердяев был, пожалуй, первым, кто обратил на это внимание и на примере кубизма П. Пикассо и символизма А. Белого попытался осмыслить природу утраты искусством конкретной образности, включая эстетическую гибель жанра портрета. «…Мы видим процесс разделения, распыления, кубистического распластования целостных форм человека, разложение его на составные части для того, чтобы идти вглубь и искать первичные элементарные формы, из которых он слагается… Искусство Пикассо разрывает с образцами природы и с образцами античности. Оно уже не ищет совершенного целостного человека, оно потеряло способность к целостному восприятию, оно срывает покров за покровом, чтобы обнаружить внутреннее строение природного существа, идя все дальше и дальше вглубь и открывая образы настоящих чудовищ, которых Пикассо и создает с такой силой и выразительностью… Когда в картины вставляют куски бумаги или газетных объявлений или когда в картине вы видите составные части мусорной ямы, тогда окончательно ясно, что разложение заходит слишком далеко, что происходит процесс дегуманизации. Человеческая форма, как и всякая природная форма, погибает и исчезает. Такая утрата совершенных человеческих форм характерна и для творчества Андрея Белого… В его замечательном романе «Петербург» человек проваливается в космическую безмерность, опрокидываются и смещаются формы человека, отличающие его от предметного мира. Начинается процесс какой-то дегуманизации, смешения человека с нечеловеческим, с элементарными духами жизни космической… начинается новый ритм космического распыления. В самых последних плодах своего творческого пути человек Нового времени приходит к отрицанию своего образа. Человек как индивидуализированное существо перестал быть темой искусства, он погружается и проваливается в социальные и космические коллективности»[287]. Добавлю – подобно персонажам из II части «Фауста», которые недостойны быть сохраненными в вечности, человек распускается в элементы.