Февраль — кривые дороги

— «При этом следует иметь в виду, что человеческая жизнь в странах, которых это касается, абсолютно ничего не стоит и что устрашающее воздействие возможно лишь путем применения необычайной жестокости».

Вышла прятавшаяся хозяйкина дочь, худенькая девочка лет четырех, с бледным, застенчивым лицом. Она подергивалась от икоты. Девочку контузило взрывной волной еще осенью, и с тех пор она вот так беспрерывно икает.

— Безвинному дитю — за что? — спрашивал Белобанов, протягивая к девочке руки и пугая ее несоразмерно громким голосом и косматой желто-серой бородой с неряшливой проседью.

На лавке была рассыпана пригоршня ржи для нее, и девочка, поиграв в сторонке с цветными лоскутиками, возвращалась то и дело к лавке, клала зернышко в рот и, перебиваемая неотступной икотой, жевала, учащенно дыша.

Пришел Кондратьев с замусоленным, мерзлым окурком во рту. Снял шинель, сунулся было за кодами к несгораемому плоскому ящику с висячим амбарным замком, но раздумал, посидел непривычно без дела. Вскочил, бледный, возбужденный, и поманил меня в сени.

Он рассказал, что навстречу ему попалась группа изменников под конвоем, их повели в лес, и он — за ними. Там им велели рыть мерзлую землю, а перед тем, как конвою сообща дать по ним залп, командир приказал им разуться. Так один старичок, — Кондратьев говорил о нем усмехаясь, всхлипывая, — не подчинился наотрез: у меня, мол, валенки свои, не казенные…

Тут как раз явился Савелов, дыша водкой, звать меня к комиссару Бачурину, и я ушла, не успев подумать о том, куда завела Кондратьева жадность к впечатлениям войны. Все опасался просидеть в штабе за шифровальной работой, что-то упустить. Ему — чтоб все сполна, чтоб не пресно. Не остерегался ничего. Думал, что все можно перемолоть. Оказалось: не мог выколотить из себя того, что увидел, и терзался.

Савелов удачно выполнил срочное задание Бачурина — реквизировал где-то для его нужд двухместные саночки — и был доволен собой и взбудоражен водкой. Упершись руками в бока, он никчемно вертелся, покачивался, ломаясь и покрикивая: «С крыла на крыло!» — передразнивая немцев, призвавших в листовках наших летчиков сдаваться и объявлять в воздухе о своей на то готовности покачиванием на такой вот манер крыльев самолета.

В длинной красноармейской шинели пробежала мимо счастливая Маша, я не сразу узнала ее в военном обмундировании.

В сумерках чернеющий слева лес пододвинулся, редела дымчатая полоса заката над его верхушками. В той стороне перед лесом взлетела ракета, за ней — другая. А в восточной стороне, где было тускло в небе, неслись змейки белых трассирующих пуль. Немцы, освещаясь, прочесывали местность.

Так наглядно близки были тот и этот фланги их, меченные ракетами и светящимися пулями, так узок участок нашего прорыва, что я остановилась с тревожным чувством, вспоминая, что говорил об этом Агашин Бачурину: немцы могут втянуть нас в ловушку и запереть.

Савелов испарился.

— Привыкаешь?

Это громко спросил, поравнявшись со мной, капитан Каско. Его бодрый как ни в чем не бывало голос вывел меня из замешательства.

— Я уж вроде давно здесь. Привыкла.

— Ну, ну. Семнадцатый день уже.

— Как это вы запомнили? А мне кажется, год целый.

— Что у меня, память девичья? Пока что в норме.

Я решилась спросить:

— Товарищ капитан, если девушка в положении… как тогда?

— Что значит — в положении? — переспросил он, остановившись, насупился и помолчал, смутившись. — Надо было не умалчивать. Ведь я тебя оформлял когда. — И в сердцах добавил: — Ты что же, рожать сюда прибыла?

— При чем тут я?

— А кто?

— Никто. Просто хотела узнать. Ведь должны ее в тыл отправить?

— Никаких особых указаний не поступало. Применяться может действующий государственный декрет об отпуске по беременности. На общих основаниях. Понятно? — И сказал уже по-хорошему, дружелюбно: — Ты вот что. Заметь себе — вопрос не по существу. Ведь это можно расценить и как путь к дезертирству…

Мне стало смешно, и он замолчал, видно было, что задет.

— Ну, лады, лады, — сказал он, подражая Бачурину, и стал спускаться по ступенькам в блиндаж, испытывая, должно быть, волнение, как каждый из нас, приближаясь к полковому комиссару.

У Бачурина

Мы вошли в тот момент, когда Бачурин говорил по телефону. Теснились командиры. Горел фитиль, вставленный в гильзу. Акимов, неподвижный, прикрыв глаза короткими притянутыми к вискам веками, казалось, спал стоя. Было тепло, так тепло, что стоять бы вот так и стоять, обогреваясь.

— Держаться до последнего! — с силой сказал полковой комиссар. — Поможем тем, что есть. На многое не рассчитывайте. Вы меня поняли? Я спрашиваю: поняли? Выполняйте приказ! — Он велел каждые полчаса докладывать ему о положении в Егорушках, опустил на рычаг трубку, прокрутил отбой и бросил мне: — Займитесь!

Обступившие его стол штабные командиры раздвинулись, пропуская меня. Там, за ними, оттиснутый в глубь блиндажа, в короткой, оттопыренной книзу шинели, в низко на уши надвинутой суконной пилотке, стоял, горбясь, пленный.

Акимов очнулся, протянул мне небольшой узелок.