Февраль — кривые дороги

Я присела на край топчана, сколоченного для Бачурина, — поближе к свету. Развязала узелок — это был носовой платок пленного, в который разведчики сложили документы и кое-какие вещицы, забранные у него. Прежде всего я, конечно, взялась за серую солдатскую книжку, перелистала ее и на шестой странице вперилась в проставляемые здесь немцами номер и обозначения воинской части. И это непременное для них место в солдатской книжке, и сокращения, какими принято у немцев обозначать воинские части, — все это мне было известно и доступно, ведь мы на курсах это учили, учили, учили…

Зазуммерил телефон, и тут же стало понятно, что это звонят  о т т у д а, хотя прошло не полчаса, а едва ли десять минут.

Но в этот миг меня отвлекло: ах, «Тью-тью-ников»! Вот и подтвердилось, как я и думала тогда, — 172-я пехотная немецкая дивизия переброшена сюда и встала снова напротив дивизии Муранова. Потому и радист, произнесший: «Капитан Тью-тью-ников нэ культурни диктор», мог знать по голосу и фамилии начальника связи полка из мурановской дивизии. Я просто разбухала от профессионального тщеславия, усердно разглядывая номер и обозначения части в этой солдатской книжке.

Немец зашевелился, следя за мной. У стола опять сгрудились, и свет почти не достигал того угла, где выжидал пленный.

Каско стоял поодаль, держа перед собой папку, готовый к докладу. Акимов с опущенными веками как бы отсутствовал, может быть спал, до той секунды, пока он понадобится.

Я отыскала щель между скованными ожиданием спинами незнакомых командиров, просунула солдатскую книжку, и упавший на нее свет от полыхавшей гильзы осветил торжество моей догадки. Но в эту же щель между спинами я увидела лицо Бачурина, его изнуренно разомкнутые брови. Вот они привычно сошлись в волевом, властном упоре, он сказал в телефон тихо и жестко:

— Немецкие танки? Но я спрашиваю: там что, есть коммунисты? Есть у вас в ротах коммунисты, спрашиваю?

У меня перехватило дыхание. Чтоб уж все подтвердить, не теряя минуты, я спросила пленного, какой он части. Заслышав немецкую речь, немец судорожно заговорил:

— Я не стрелял в русских! Прошу иметь в виду! Я унтер-офицер санитарной службы и никогда не стрелял!

— Он что, потише не может? — недовольно сказал Бачурин, не отнимая телефонную трубку от уха.

— Тише! — сказала я немцу. — Тише же. И подойдите ближе. Какой вы части?

Он шагнул и назвал свою часть, ту самую, что записана в книжке.

— Наведите железную дисциплину, — сказал в трубку Бачурин. — И ни шагу назад. Вы меня поняли? Действуйте. Я кончил.

Я подождала, пока он прокрутил отбой, и доложила. Мысли и душа его, казалось, были на отлете, но он живо отреагировал:

— Оформите протокол для сообщения Военному совету.

Он быстро разметал дожидавшихся распоряжений командиров. Блиндаж почти что опустел, и ничем не загороженная теперь гильза хорошо освещала немца. Что-то такое невообразимое высветилось на ногах у него. Куски овчинного крестьянского тулупа прикручены проволокой к голенищам и головкам сапог — для тепла.

«Попервости они у нас со всех теплые сапоги стягивали… Босиком пустят по улице…» — говорили в Уклюкино…

Капитан Каско распахнул свою папку и опустил на стол. Обласкивая обеими руками лист, он приподымал его и бережно клал перед полковым комиссаром. Мне вспоминалось, как старательно графил он тогда в избе бумагу, готовясь к приему сведений об убитых. На этот раз речь не о них.

— Допустим к командованию, а потом оформим приказом, — сказал Бачурин. — Люди в наступлении растут.

Это верно. Верно и то, что мертвые незримо участвуют в этих манипуляциях с перемещениями, понуждая живых заступать на их место. Так что заодно как бы и о них речь.

Все это так ускоренно происходит теперь с убитыми и живыми, что и капитану, работнику кадров, суждено было выдвинуться из штаба вперед, в направлении главного удара наступающих частей нашей армии, чтобы вот тут, под рукой у полкового комиссара, наделенного широкими полномочиями, подхватывать и письменно оформлять предложения о назначениях. Так что речь теперь все же вовсе не об убитых… Что за бессмыслица спешить вдогонку за мертвыми. Те сведения о них своим ходом поспеют в штаб.

Мне предстояло оформить протокол, и, чтобы уяснить кое-что о пленном, я перебирала его вещички, которые разведчики, обшарив его карманы, связали в носовой платок. Медальон: «Святой Йозеф, молись за нас». На снимке женщина с пышными волосами стоит у калитки. На другом мужчина сидит, держа на коленях маленького мальчика. И еще какая-то штучка…

— Это медаль за участие… Это за Великие Луки. Там было очень холодно. Если б вы только знали, как там было холодно!

— Пусть он замолчит! — раздраженно сказал Бачурин.

— Замолчите! Вам говорят.

— Да, да, прошу прощения. Очень было холодно. Много обмороженных…

Не верилось, что муж пышноволосой женщины, хозяин уютного домика, выглядывающего из-за ее плеча на снимке, сытый и чистый человек, с мальчиком, сидящим у него на коленях, и это жуткое и нелепое существо, по странной прихоти судьбы свалившееся сюда в блиндаж, — одно лицо. Одно и то же.