Гендер в советском неофициальном искусстве

…Апреля… Чего мне хочется? Отчего у меня так тяжело на душе, томно? Отчего я с завистью гляжу на пролетающих птиц? Кажется, полетела бы с ними, полетела – куда не знаю, только далеко-далеко отсюда. Однако у меня здесь мать, отец, семья. Разве я не люблю их? Нет, я не люблю их так, как бы хотелось любить. Мне страшно признаться в этом, но это правда. Кого же я буду любить, если я к своим холодна? Видно, отец прав: он упрекает меня, что я люблю одних собак да кошек. Надо об этом подумать. А кажется, я бы умела любить! Ах, как это, наверное, прекрасно – любить и быть любимой![144]

Открытость эта сочетается с внутренним бунтом подростка против мира семьи – близких взрослых, уличения их во лжи и лицемерии, поиске своего пути, любимого человека, который заботится, как родители, но в отличие от них не требует послушания и не лжет. Поиск этот часто сопряжен, по мнению автора, с познанием комплекса «запретных удовольствий»:

Все родственники только и делают, что собеседуют о моем будущем. «Девочке нужно идти на филфак». «Нет, ее место в юридическом!» Плевать мне на все ваши места! Мама тоже привязалась: «Доченька, что с тобой, что с тобой! Мне не нравится твое отношение к N.N. и его будущей жене – это такие милые люди!» – и так далее и тому подобное. Хотелось ей крикнуть: «Что ты меня за ребенка держишь! Что ты сама себе лжешь! Ты же все видишь, но даже посоветовать мне ничего не можешь, никак не хочешь помочь!» Потом плакала как дура. Курила на кухне – в первый раз[145]

.

Таким образом, налицо классический эротический нарратив, объективирующий женщину, представляющий ее как объект мужского взгляда, мужской манипуляции и мужского фантазирования-конструирования. Тот факт, что текст написан от лица девушки, не делает его феминистским, более того, лишает реальную женщину (например, модель снимков) возможности высказывания, подменяя его мужской эротической фантазией. Традиционная иерархия субъектно-объектных отношений мужчины и женщины не подвергается ни сомнению, ни пересмотру в этой серии. Женщина в проекте «N.N.» представлена в роли бессловесной модели, вдохновляющего, возбуждающего тела, мужчина – в роли автора, творца, диктующего модели постановку поз, выстраивающего мизансцены, создающего и рассказывающего ее историю[146]

.

В этой работе Кизевальтера гендерные роли остаются незыблемо традиционными, таким образом, я не согласилась бы с мнением А. Альчук по поводу феминистского содержания этой серии. Тем не менее, на вопрос, может ли мужская работа, раскрывающая тему мужской сексуальности, быть феминистской, можно с уверенностью ответить положительно. Первая работа Георгия Кизевальтера – «Фрагментарный автопортрет» – является феминистской по сути. Она ставит перед зрителем вопросы существования базовой иерархии, размышляет на тему символического равенства маскулинных и феминных черт в человеке, отражает глубокую самоиронию автора по отношению к собственному телу, его достоинствам и недостаткам, а также демонстрирует уязвимость публично обнаженного тела. Вторая проанализированная работа – серия «N.N.», наоборот, отражает традиционные для культуры патриархальные стереотипы о мужчине-творце и женщине-модели, взгляде-власти и объективации женского тела. Выходит, что как следование гендерным стереотипам, так и их избегание в искусстве художников мужчин не было сознательным явлением, а осуществлялось интуитивно или случайно. Наиболее яркими проявлениями профеминистского взгляда можно считать работы автопортретного или дневникового жанра. В работах концептуальной направленности большинство художников так или иначе транслируют паттерны гегемонной маскулинности.

Илья Кабаков. Ускользание от хаоса жизни