Гендер в советском неофициальном искусстве

Монастырский, как представитель и лидер нового поколения (1980-х), относится к печатному слову совершенно по-иному: он включает в описание повседневного существования не только художественную жизнь, но и жизнь тела, в том числе некоторые маргинальные практики – такие как медикаментозное лечение, попытки бросить курить, эффект от приема препаратов от шизофрении, секс, половое влечение, бытовые семейные ссоры. Сама фиксация этих фактов говорит о более широком и менее иерархическом восприятии жизни, отсутствии «кабаковского страха»[158]

, желании фиксировать жизнь «без купюр», или по крайней мере с меньшей степенью самоцензурирования (чем у представителей предыдущего поколения) с естественностью, характерной для постмодернистской парадигмы мышления.

Автобиографическая повесть Монастырского «Каширское шоссе» рассказывает от первого лица о том, как ее автор методично сходил с ума. Хочется отметить, что эзотерические теории, приверженцем которых был в 1970–1980‐е Андрей Монастырский, разумеется, отразились и на символике его работ. Наиболее показательными для моего исследования являются тексты дневникового («Дневник 1981–1984») и мемуарного жанра («Каширское шоссе»), наравне с концептуальными (также автобиографическими) произведениями, как «ВДНХ – столица мира» (1986). Во всех этих текстах присутствует, как уже упоминалось ранее, похожий сквозной мотив – символическое присвоение и экспансия сакральных городских (и не только) пространств. Если в «ВДНХ – столица мира» автор пытается присвоить, одомашнить и объяснить (что тоже можно считать родом символического присвоения) концепцию парка ВДНХ с точки зрения эзотерических учений индуизма и дао, то в «Каширском шоссе» и дневнике – присваивает себе не только землю, но и, в некотором смысле, небеса: там Монастырский описывает, как прогрессировало его шизофреническое расстройство на почве погружения в православное вероучение. В повести через контуры повседневной жизни явственно проступают очертания небесных явлений: серафимов, херувимов, страстей и престолов, небесных чертогов, символов и прочей «небесной жизни».

Таким образом, можно сказать, что Андрей Монастырский, осознанно или нет, практиковал методы психогеографии, которая исследует специфику влияний и эффектов городской среды (улиц, проспектов, бульваров, дворов, тупиков, площадей, памятников, дорог, архитектурных сооружений) на чувства, настроения и поведение индивидов и социальных групп, обитающих в этой среде. Задача психогеографа – «заменить» старые улицы города новыми. Дрейфуя по городу, надо переписать его, как устаревшую книгу. Надо освободить город от жесткой сетки значений, навязанной ему привычкой, общественным мнением или властью. Надо сконструировать новые здания, улицы, подворотни. Одним словом, речь идет об однозначной практике присвоения через переживание того, что отчуждено урбанистической культурой. Необходимо вскрыть в привычном городе новое измерение, точнее, сделать его соразмерным себе. Это не стоит понимать в смысле человекоразмерности в глобальном масштабе, можно говорить лишь о ситуациях, каждый раз заново актуализирующих переживание собственной живости, причастности и уместности[159]

.

Интересно, что в фотосерии Георгия Кизевальтера «15 комнат» центральным местом обитаемого мира Андрея Монастырского выступает тахта в его комнате:

Главный объект в комнате, несомненно, тахта: это центр вселенной М. Здесь М. провел большую и лучшую часть своей жизни. Здесь Моня видел мистические сны, зачинал детей, принимал из космоса идеи акций, отдыхал после обеда, выдумывал комментарии, усаживал гостей, читал философскую литературу, мечтал, плевал в потолок, смотрел телевизор, пожинал плоды славы, слушал радио, писал письма любимым, сходил с ума, пил чай, расчесывал зудящий анус, читал свои стихи, совращал юных девушек, играл с дочерью, блевал, медитировал, беседовал по телефону,<…> и делал массу других дел[160].