Гендер в советском неофициальном искусстве

ИН: Это частная точка зрения. Безусловно, наверняка были индивидуумы, которые сознательно или бессознательно следовали такой схеме, но общей тенденцией это назвать нельзя. Мужчины, воспитанные советской патриархальной риторикой, исключали женщин из борьбы за политические права и свободы. Для интеллигентной женщины, наоборот, участие в политической или диссидентской деятельности было важным, ведь в диссидентской среде было много женщин. Мне кажется, что это вполне сексистское высказывание Кости Звездочетова и тенденция некоторой части мужского населения.

ОА: Расскажите, пожалуйста, о выставке «Работница» 1989 года, в которой принимали участие вы, Елена Елагина, Анна Альчук, Мария Константинова и Елена Шаховская.

ИН: Это была самая первая феминистская выставка в СССР, которая изначально формулировалась как феминистская. Она стала возможной только тогда, когда феминистский дискурс стал доступен. Это было уже после перестройки, после того, как железный занавес стал приподниматься, и после того, как обмен идеями, мыслями стал более доступен. Я к тому времени уже несколько раз съездила за границу, в 1988 году мы работали вместе с художниками в Западном Берлине, в Советском Союзе этот дискурс тоже постепенно начал осознаваться как важный и необходимый, поскольку до перестройки он просто отсутствовал.

ОА: 

Скажите, пожалуйста, а ваши единомышленницы – например, Елена Елагина, Мария Константинова, Анна Альчук – разделяли феминистскую позицию?

ИН: У Лены Елагиной лучше спросить отдельно, так как мы с ней можем по-разному воспринимать феминизм, а Маша Константинова, Лена Шаховская и Аня Альчук – безусловно разделяли феминистские убеждения.

ОА: Есть ли, на ваш взгляд, разница между мужским и женским искусством?

ИН: Я могу сказать, что иногда вы можете это видеть, иногда это не считываемо, в некоторых работах это чувствуется, а в некоторых нет. Но, главное, я не очень понимаю сам смысл этого разделения.

Если человек находит какие-то отклики в том, что он видит перед собой, – это хорошая работа. Либо это абсолютно плоское искусство, как иллюстративный сюжет «Мать и дитя», рассчитанный на пропаганду и массового зрителя, а в любой иллюстрации есть пропагандистская составляющая. Если же этого нет, если это искусство, которое открыто для интерпретации, и оно позволяет людям находить себя в других пространствах, мысленных, физических или иных, для меня это суть искусства – нахождение новых мысленных, сенсорных пространств, в которых вы никогда не были.

ОА: А что такое феминизм для вас сегодня?

ИН: Для меня это борьба за права женщин, как это было необходимо в начале прошлого века, так это необходимо и сейчас. При этом это важная часть общей борьбы за права человека, особенно это актуально для России.

ОА: Есть ли у вас примеры яркого феминистского искусства?

ИН:

Я читала лекцию в «Гараже» во время выставки Луиз Буржуа, и мне кажется, что ее искусство, безусловно, феминистическое. Джуди Чикаго и ее «Званый ужин». Несмотря на общую иллюстративность, эта работа подняла огромный пласт проблем искусства.

ОА: Правильно ли я понимаю, что разница между женским и феминистским искусством проходит для вас именно по социальной линии?

ИН: Думаю, что да.

Интервью с Верой Митурич-Хлебниковой

Олеся Авраменко:

Относите ли вы себя к кругу МКШ?

Вера Митурич-Хлебникова: Скорее, не отношу. Если сказать, что отношу, то с оговоркой, поскольку формально я в нем действительно присутствовала, но профессионального рабочего и художественного взаимодействия с этим кругом было немного. Хотя это, конечно, обусловлено моими личными обстоятельствами.

ОА: Это важный вопрос, так как я очень часто слышу ваше имя в интервью других художников и мне хотелось прояснить Вашу позицию.

ВМ-Х: Для меня это, прежде всего, дружеский круг и круг общения. И тогда общение в том числе состояло и в обсуждении каких-то художественных проблем, но решались они каждым персонально и самостоятельно. В работах «Коллективных действий» и деятельности Андрея Монастырского я принимала некоторое участие. Например, я совершенно точно помню, что красный цвет полотна в «Лозунге-1977» был придуман мной. Андрей размышлял – писать ли синим на белом, или как-то по-другому, а ведь это очень существенно, в красном это работает гораздо сильнее, странный для случайного прохожего контраст между привычным для лозунгов сочетанием красного фона и белого текста и содержанием написанного.

Какие-то другие вещи он может уже и не помнить, но тем не менее, многое рождалось именно в наших разговорах. Это было похоже на игру в теннис или пинг-понг, постоянная подача и ответ на нее, хотя это все же была игра Андрея, в которую я с ним с удовольствием играла.