Гендер в советском неофициальном искусстве

ВМ-Х: Да. Думаю, что у всех нас статистически было действительно именно так: муж не гуляет с ребенком, не готовит и не убирает, и вся бытовая жизнь – исключительно женское занятие. Сейчас я вообще не представляю, как я с этим справлялась, с моими сегодняшними силами я и недели бы в таком темпе и ритме не выдержала. Моя дочь никогда в жизни не пробовала ничего из бесплатной советской молочной кухни, потому что кухня была от нас в пяти остановках троллейбуса. Туда нужно было приезжать с 6 до 10 утра. Андрей уходил на работу, а я не могла оставить спящего ребенка одного. Но мне даже в голову не могло прийти потребовать от мужа этой помощи, потому что это было абсолютно за гранью этого привычного семейного уклада.

ОА: Замечали ли вы, что в сборниках МАНИ нет текстов женщин-художниц? Исключение – Ирина Нахова (авторский текст к инсталляции «Комнаты»), Сабина Хэнсген (фотографии, без текста), Мария Чуйкова как упоминание в рассказе Сергея Ануфриева, Людмила Скрипкина как имя в атрибуции работы и Наталья Абалакова как единственный соавтор текста. Ощущался ли в это время текст как инструмент фиксации дискурса?

ВМ-Х: Мне кажется, что в качестве фиксации выступала скорее фотография, все, на мой взгляд, тогда заботились больше о том, чтобы работы были отсняты, нежели о том, чтобы они были описаны. Если говорить об Ирине Наховой, то она тогда была самым ярким представителем визуального искусства, именно того, что создано для глаз, и тексты для нее были вторичны. Разумеется, она могла прекрасно сформулировать что угодно, но живопись всегда оставалась для нее первичной, и остается таковой по сей день.

Может быть, сегодня эти межличностные отношения, которые тогда были очень важны, получили новые коннотации, но ведь начиналось все с другого: были какие-то личные связи, а потом они продолжились в художественной плоскости. Думаю, текста Иры Наховой не было именно потому, что Ира работает в визуальном, Андрей в словесности, а Иосиф Бакштейн как критик, и в этом было своеобразное разделение труда. Наверное, они не считали необходимой ее прямую речь. Сегодняшняя история искусств тонет в тысячах оттенков взаимоотношений и личных связей.

ОА: 

Никита Алексеев сегодня говорит о том, что, на его взгляд, это было похоже на разделение труда – мужчины пишут тексты, женщины работают как художники.

ВМ-Х: Но ведь и Андрей Монастырский не художник, он поэт. Он пришел к концептуализму со стороны слова, его всегда занимал феномен превращения слова в действие. Анна Альчук тоже начинала со слова, а гендерный дискурс в ее работах актуализировался чуть позже. На многих выставках она была объединяющим, организующим звеном, за что ей пришлось поплатиться на выставке «Осторожно, религия». Поэтому я бы говорила не о разделении труда, а о том, кто с какого края приходил в это искусство. Ведь поэтический опыт очень пригождается для того, чтобы говорить о том, что мы видим.

ОА: Вы сами не писали текстов в 1980-е?

ВМ-Х: Нет, в 1980‐е я не писала. Но в 1990‐x я написала книгу «Доро», которая даже вошла в шорт-лист премии Андрея Белого. Спустя год после выхода книжки состоялась конференция, посвященная Велимиру Хлебникову «Новые веяния в языке», и в части докладов была упоминаема и моя книжка. Но сказать, что я ее написала, впрочем, нельзя – почти весь текст книги – это коллаж из найденных бумаг.

ОА: Вышивка на обложке это ваша работа?

ВМ-Х: 

Да, это моя обложка. И если рассматривать искусство в гендерном ключе, то эта книга по-настоящему женская.

ОА: То есть в 1990‐е вы наконец смогли заниматься тем, чем хотели?

ВМ-Х: Да, в это время мне стало удаваться заниматься тем, что мне хочется делать в художестве, оставаясь в рамках семейной стези, при этом расширить эти рамки, получить свободу. Делать выставки, делать искусство, при этом не делать рисунков и не писать живопись, чтобы не быть сравниваемой с семьей.