Генерал и его армия. Лучшие произведения в одном томе

– Набоков, если не ошибаюсь, выехал в 19 лет, свободно владея английским. Стихия языка очень много значит, а у него их было две. Для нас же, если и выучим сносно иностранный язык, стихией, в которой мы можем плавать, дышать, – остается родной, русский. И замыслы остаются – русские. Роман был задуман и начат там, здесь я его только завершаю. У меня так сложилось, что в молодости я зарабатывал деньги писанием книг за генералов. Тогда Воениздат затеял огромную серию «Военные мемуары», где всем боевым генералам дали высказаться. Я думаю, эта серия была предназначена не для раскрытия правды, а для сокрытия ее. Все, что у генералов накипело, о чем они жаждали рассказать, все это постарались «канализировать», бушующее море заключить в цензурные берега. Ну и поскольку сами генералы с пером не в ладах, приставили к ним литературных костоправов – из молодых писателей, критиков, журналистов. Так и мне довелось написать две книги за генералов. То есть они рассказывали, а я – «художественно оформлял». Конечно, рассказывалось в десять раз больше и в сто раз интереснее, чем попадало в книгу. Но случалось, едва я хватался за карандаш, мои генералы бледнели: «Что вы, это не для записи! Это так, между прочим…» Они прежде всего сами себе стали цензорами. Бездну любопытного нарассказал мне и Петро Григорьевич Григоренко, но в его книгу, к моему удивлению, многое не вошло – тем более я озабочен, чтоб это не пропало. Можно и из самой серии кое-что извлечь – если читать и особенно обращать внимание на те места, где генералы сводят друг с другом поздние счеты: кто-то кого-то подвел, не обеспечил прикрытие фланга, присвоил чужой успех и т. п. Вот тут мы улавливаем обрывки истины – из этих перекрестных обвинений. Работа, конечно, кропотливая. А гигантский военный архив, который находится в Подольске, недалеко от Москвы, практически закрыт для писателя. Требуется специальный «допуск». Для освежения памяти моим «авторам» нужны были документы, поэтому Воениздат выписывал нам пропуска – конечно, разовые – на какой-то определенный сейф. А любой из них – это клад. В особенности – материалы военной прокуратуры, трибуналов, донесения политотделов, «СМЕРШа», кляузы «особистов». Но вы не можете это сфотографировать или переписать в блокнот, на все требуется обоснование – зачем это вам, почему интересует…

– Там есть и немецкие архивные материалы?

– Да, то, что захвачено в виде трофея и пограблено в архивах самой Германии. В общем, там все есть, чтобы восстановить полную картину войны. Но приходится работать в условиях, в каких обычно работает кинематографист – каждый отснятый кусок он должен показывать. И ваша работа может прерваться на любом этапе – если кому-то покажется, что вы идете «не в ту сторону».

– Но тем не менее у вас, чувствуется, накоплен большой материал.

– В основном от моих «авторов». Но они еще встречались друг с другом при мне, что-то совместно вспоминали, уточняли. Из этих-то рассказов, «сольных» и «хоровых», и выплыл сюжет, который мне кажется интересным и, в каком-то смысле, новым взглядом на войну – не на всю, конечно, но на какую-то часть ее. Надо признать, что советская литература в общем достаточно выразила солдатскую правду войны, офицерскую правду – ведь авторы были на войне младшими офицерами, как Некрасов, Бакланов, Бондарев, Быков. А вот генеральская правда и была «канализирована» Воениздатом или отдана на откуп таким писателям, как Симонов, Стаднюк, Чаковский, – эти люди правду ценят на вес золота, поэтому особенно ею не разбрасываются. Клубки всевозможных интриг, которые сопровождали буквально каждую операцию, до сих пор не размотаны. Цензура к офицерской правде или к солдатской все-таки снисходительнее. Потому что тяжесть войны, ее грязь, кровь, пот, увечья, смерти – этого не обойдешь, без этого не будет и лживой книги, никакой. Но когда речь заходит о многих тысячах людей, напрасно загубленных, о том, во что обходится генеральское или маршальское честолюбие, чванство, бессовестность, дурь, профессиональная необразованность, – тут цензура начеку. Об этом разрешается говорить проверенным товарищам, о ком заранее известно – они эти больные вопросы обойдут.

– Какой же эпизод войны вы исследуете?

– Именно эпизод. Вторых «Войны и мира» мы не дождемся, масштабы были таковы, что не уместятся ни в какие тома. Я взял одну лишь операцию, из которой видно, что такое вообще операция, как она строится, какое в ней бывает столкновение интересов, страстей, честолюбий, оплачиваемых всегда чужой, и притом большой, кровью. Показательна в этом смысле Киевская операция, то есть освобождение Киева осенью 43-го года. Там была сложная история с двумя плацдармами, из которых один был заведомо не нужен. Масштаб был грандиозный, а сколько участвовало исторических лиц: Жуков, Ватутин, Хрущев, Черняховский, Москаленко, Рыбалко…