Герои умирают

Однако текучая цветная пряжа – метафорическое отражение Потока в его мозгу – так и не вспыхнула перед его взором, впрочем он этого и не ожидал: три дня бесплодных экспериментов в камере убили в нем надежду. Донжон был непроницаем для любого волшебства, включая магию адептов: замешенные в его стены минералы фильтровали Поток, а те капли магической энергии, которые все же просачивались внутрь, тут же расходились между сотнями пленников, растрачивались на их бесплодные фантазии и тщетные мольбы о помиловании. Так что получить здесь поддержку извне было невозможно. Но Ламорак знал, что энергию, достаточную для осуществления своего замысла, он может вытянуть из собственной Оболочки.

Ее продолговатый ярко-оранжевый кокон горел перед взором Ламорака, как факел, но его глаза перестали видеть его, когда он направил в них всю свою энергию; важно было подготовить зрение к поиску другой Оболочки, которая укажет ему контур сознания палача.

Но он ничего не обнаружил; костюм Аркадейла придавал ему в мыслевзоре облик каменной статуи, плотной и совершенно непроницаемой для взгляда.

Однако он все же попытался: воображаемая рука с толстыми шишками суставов, похожая на лапу насекомого, высунулась из его Оболочки и вцепилась в маску фехтовальщика на лице Аркадейла. Он хотел просунуть ее дальше, в мозг палача, но его странный костюм оказал сопротивление, и серебряная сетка стала алой.

Ламорак добавил нападению энергии, надеясь, что внезапное возрастание приложенных усилий поможет ему одолеть сопротивление. Но алый Щит вспыхнул еще ярче, укрепляя оборону, в то время как Оболочка Ламорака побледнела, истекая цветом, и сначала пожелтела, потом побурела, как прошлогодняя листва, посерела и, наконец, растаяла, словно паутина на ветру.

Изогнутый скальпель куснул его плоть, оставив неглубокий дугообразный разрез над коленом. Аркадейл протянул руку, взял с подноса с инструментами ватный тампон и аккуратно промокнул им выступившую кровь.

– Кажется, ему не очень больно, – сказал кто-то из слушателей.

– Верно, – ответил Аркадейл. – Для этого и нужен острый скальпель – обсидиановый, если качественной стали не достать. Постепенность нарастания боли отсрочивает наступление шока, а иногда и предотвращает его.

«Просто я еще не пришел в себя после ударов по голове, вот в чем дело, – думал Ламорак, пока скальпель Аркадейла приближался к верхней части его обнаженного бедра. – Но ничего, попробую еще раз. У меня получится».

И он опять собрался с силами, но его концентрацию нарушило ледяное скольжение стального клинка сквозь плоть, пока Аркадейл делал второй надрез, параллельно первому. Ощущение было странное – больно не было, как и говорил Аркадейл, однако по коже пошли мурашки, и Ламорак не без усилий настроил мыслевзор на серый туман, подавляющий всякие отвлечения снаружи. За его полупрозрачной стеной он принялся готовить новое нападение.

Третий надрез Аркадейла оказался продольным, он соединил середины двух предыдущих. Палач положил скальпель на поднос и взял с него другой нож, большой, с выраженным изгибом, и еще какой-то предмет, похожий на щипцы для жарки, и сказал:

– Вот сейчас наступает момент, когда вы должны начинать допрос.

Сердце у Ламорака ушло в пятки, выдернув его заодно из мыслевзора.

«Это же разделочный нож. Он собирается меня свежевать».

Щипцами Аркадейл приподнял кусочек его кожи на пересечении разрезов и длинными медленными движениями начал отделять ее от мяса. Кожа сходила легко, обнажая подергивающиеся мышечные волокна красного цвета с маслянисто-желтыми вкраплениями подкожного жира.

Ламорак подавил панику и усилием воли замедлил бешеный ритм сердца. Что-то начало подниматься из глубин его памяти, что-то насчет Шанны, Конноса и его семьи – какие-то серебряные сетки, которыми они закрывали себе голову. Надо было внимательно слушать изобретателя тогда, а не вертеться возле окна, принимая значительные позы. Но теперь поздно.

Он покосился на учеников, но тут же отмел эту идею: даже если он внушит одному-двум из них мысль напасть на своего наставника, на остальных сил все равно не хватит, и они скрутят первых. «Эх, зря я бросил колдовство», – с горечью подумал он.

Он перестал обучаться магии – вернее, променял ее на искусство фехтования, – когда впервые попал в Надземный мир, решив, что Приключения мечников всегда получаются смачнее и потому дольше живут на более устойчивом рынке вторичных продаж; вот и остался с парой грошовых трюков в запасе, зато с рельефной мускулатурой, от которой толку теперь как от пригоршни вареной лапши в драке.

И он задумался о том, как долго еще сможет строить хорошую мину при плохой игре, изображая героя; в конце концов, кому какое дело? Если ему суждено умереть в этом застенке, кубик и гравер у него в голове погибнут с ним вместе. Единственные, кто будет знать, как он умер – с честью или визжа и извиваясь от страха, словно трус, – это те, кто сидит сейчас здесь, в этом зале, а им плевать.