Гибель адмирала Канариса

И Шелленберг понял, что сейчас барон чувствует себя таким же оскорбленным, как еще недавно чувствовал себя он сам. В этом не было бы ничего страшного, если бы сам он, Шелленберг, не оказался в глазах гауптштурмфюрера в роли… Мюллера.

– Лично мне, барон, служить под началом Канариса не довелось. Но отправиться к нему домой и выполнить приказ обергруппенфюрера Кальтенбруннера, – шефа гестапо Шелленберг упоминать не пожелал, давая понять, что тот – всего лишь передаточное звено, информировавшее о воле их общего шефа, – нам придется вместе. Спишите это на один из парадоксов войны. – Барон хотел что-то возразить, однако Шелленберг резко прервал его: – Это в наших интересах, гауптштурмфюрер. В общих интересах!

Барон взглянул на Шелленберга каким-то отрешенным, стекленеющим взглядом, по которому тот понял, что его собеседник даже и не пытается прояснить для себя, о каких таких интересах идет речь.

– Ладно, – вдруг неожиданно для самого себя произнес бригадефюрер, – перенесем поездку к адмиралу на завтра.

– Действительно, давайте перенесем, – оживился Фёлькерсам. – Подарим адмиралу еще один день свободы.

– Я не собираюсь дарить этому изменнику ни часа свободы. Просто мы перенесем время ареста.

– Именно так я и воспринял ваше решение.

– Кроме всего прочего, мне бы еще хотелось посоветоваться с Кальтенбруннером, а возможно, и с самим Гиммлером.

– Предвижу, что затягивание нашего визита вызовет у Мюллера раздражение, однако ничего изменить в вашем решении он уже не сможет. Зато мы позволим старику еще один день провести у себя на вилле, в родных стенах, – произнес Фёлькерсам, отдавая себе отчет в том, что говорить такое по поводу Канариса после гневного обвинения его Шелленбергом в измене – прямой вызов.

Но в эти минуты Фёлькерсаму уже было все равно: решение Шелленберга привлечь его к аресту адмирала взбудоражило душу. Не хватало только, чтобы он, потомок благородного прусского рода Фёлькерсамов, завершал войну в роли подручного «гестаповского мюллера», лично арестовывавшего Канариса!

«Как бы со временем ни оценивали роль Канариса в истории Третьего рейха, – сказал он себе, словно зачитал приговор самой Истории, – от клейма “тюремщика адмирала” ни тебе, ни потомкам твоим уже не отмыться! И кто знает, каким боком приплетет тебя народная молва к самому факту провала и казни адмирала, не окажешься ли ты потом козлом отпущения? Поэтому молись, чтобы произошло чудо, вместе с Канарисом – молись!»

И благо, что бригадефюрер предпочел не обращать внимания на его излишнюю, такую не свойственную барону, нервозность, на его антимюллеровский настрой.

– Да и нам с вами тоже следует приготовиться к этой поездке, – явно подстраховываясь, подбросил он Шелленбергу еще одно оправдание.

– В конечном итоге вы правы, – задумчиво ответил тот, прерывая какие-то собственные терзания, – все равно получается, что то единственное, что я мог сделать для адмирала как для человека, которого когда-то уважал, я сделал: подарил ему еще один день свободы, а возможно, и жизни. Ни он, ни кто-либо иной не вправе требовать от меня большего.

Все еще пребывая в состоянии едва сдерживаемого раздражения, Фёлькерсам взял в руки первую попавшуюся папку, подержал ее на весу и швырнул на кипу остальных бумаг.

«Все, что угодно, только не арест Канариса! – было начерчено на его лице гримасами страдальца. – В любой фронтовой ад, на гибель, только не этот позор!»

Расшифровав его страдания, Шелленберг злорадно улыбнулся: «Не одному же мне терзаться муками совести и сомнений, барон!» А вслух спросил:

– Или, может быть, вы решили, что и в этом случае я не прав?

– Независимо от моего мнения по этому поводу… Мне так и не понятно, почему арест Канариса Мюллер поручил именно вам.

– Можете предполагать любую причину, кроме какого-то особого уважения Мюллера ко мне, грешному.

– Вот и я считаю, что для выполнения этого задания «гестаповский мельник» мог бы послать кого-либо из своих подручных.

– В том-то и дело, – с безысходностью в голосе произнес Шелленберг, – что этими подручными он теперь считает нас с вами, гауптштурмфюрер.

22

Брефт заставил себя ждать лишних пятнадцать минут, которые Канарису показались слишком томительными. В какие-то минуты адмирал даже усомнился: появится ли его старый сослуживец вообще. Уж не померещился ли ему весь этот разговор с Франком-Субмариной, о котором в течение многих месяцев ничего не было слышно, и Канарис даже собирался причислить его к легиону исчезнувших без вести, коих в последнее время в абвере становилось все больше и коих называли теперь «агентами-призраками».

– В прихожей вас ждет какой-то моряк, мой гран-адмирал, – доложила Амита как раз в ту минуту, когда адмирал уже почти убедил себя, что ждать фрегаттен-капитана бессмысленно.

– Это не он, это я жду, – сухо уточнил Канарис. – Только потому, что этот наглец заставляет меня томиться ожиданием.

– Сейчас же дам ему это понять, заставив теперь его самого около часа ждать в вашей прихожей, – воинственно пригрозила служанка.