Гнев пустынной кобры

– Видели бы вы этих храбрых вояк с приклеенными бакенбардами! Откуда они здесь взялись? А главное, для чего?

– Кстати, пока тебя не было, произошла еще одна неприятность. Ограбили банк «Тукиш-тревел». На торговой площади перед банком произошла целая свалка. Кто-то видел немецкого офицера, палящего из револьвера в воздух.

– Воров конечно же не задержали?

– Нет. Никто ничего не понял. Как я устал, Аллах всемогущий.

Санджак-бей опустил веки, голос его сделался еще тише прежнего. В промежутках между слов он начал посапывать.

– Аллах очень остроумно покарал меня, сделав жирным и неспособным мужем. Мой детородный орган утонул в складках жира так, что его оттуда клещами теперь не вытянуть. Ха-ха. Аллах умеет наказать. Один такой же жирный богач страдал от невнимания женщин и попросил Всевышнего, чтобы у него появился гарем с наложницами и женами из разных стран. И что придумал Аллах, он превратил его в статую. Теперь, говорят, он стоит в музее, а рядом с ним фотографируются женщины. Я устал, Шахин. Иди и подумай, как ты расправишься с неверными.

– Да, господин губернатор.

Озтюрк Саид позвонил в колокольчик. Через секунду в покоях появился рослый, мускулистый садовник. Его кожа, натертая оливковым маслом, сверкала огромным черным алмазом. Он подхватил под локоть санджак-бея и аккуратно повел к широкой кровати.

В Османской империи никогда не было палачей, их роль выполняли садовники. Поэтому на эту работу принимали очень сильных мужчин, которые умели делать из цветов настоящие произведения искусства. Турки находили связь между этими двумя профессиями, справедливо полагая, что подстричь – значит убрать лишнее.

– Смотри, Шахин. А то я и впрямь забуду обо всем, что нас связывает, и отдам в руки Мустафе.

Чернокожий слуга повернул голову и блестящими глазами посмотрел на подполковника. Не то улыбнулся, не то ощерился!

Шахин кивнул и поспешил удалиться. В голове его начал зреть план. Вышел на крыльцо, где его ждали четверо пехотинцев, и посмотрел на январскую судорогу облаков. В гостинице ждала Аелла, но туда не хотелось. Ноги сами понесли его в сторону рынка.

Вдоль улочек сидели ремесленники. Один кузнец клепал чешуйчатую кольчугу. Ему было на вид лет восемьдесят. Подполковник задержался и долго смотрел на сморщенные, коричневые, покрытые толстыми венами руки кузнеца. Тот работал, явно не понимая, какой век на дворе. Щурился, стараясь ослабевшими глазами рассмотреть свою работу. Увидел тень на мостовой, поднял голову.

– Хотите купить, почтенный? Эта броня заговоренная. Ни одна пуля, ни одна сабля не возьмет.

– Как я могу воевать против партизан, если вот такие до сих пор живут в прошлых веках! – Шахин с размаху пнул по кольчуге.

Изделие слетело с наковальни, рассыпав по сторонам чешуйки. Старик ничего не ответил. Наклонился и стал собирать их, слеповато щупая рукой по сторонам.

Пехотинцы, сопровождавшие Шахина, виновато опустили головы.

– Старик, я визирь Самсуна. – Подполковник поставил ногу на низкую наковальню. – Зачем ты здесь? Зачем ты коптишь воздух своим вонючим телом?

– Чтобы повстречать визиря Самсуна. Теперь я знаю, кто нас защищает. Ты даже меня не боишься. А двадцать лет назад я ломал подковы. Не помнишь?

– Ну и где твоя сила? Ползаешь на четвереньках дряхлой сукой и смешишь людей.

– Когда-то один рядовой пехотинец попросил у меня хлеба. Я дал ему. Он был очень голоден и явно надломлен. Он ел мой хлеб и смотрел на меня со злым прищуром. Я сразу понял, что передо мной очень нехороший человек, но все равно дал ему своего хлеба.

Шахин хорошо помнил тот случай двадцатилетней давности. Тот лаваш, пахнущий металлом. И ту ненависть, которую он вдруг испытал к хлебу и кузнецу.