Гнев пустынной кобры

– Он ел, – продолжил старик, – и ненавидел меня за то, что у меня есть еда, а у него нет. У меня есть дом, а у него только жалкая одежда. У меня есть судьба, достойная уважения, а за ним лишь грязные деяния. Но он все равно ел, потому что тело его того требовало. Он съел бы даже корм, который неверные дают свиньям. Я вспомнил тогда слова своего отца: никогда не вмешивайся в чужие страдания. Вместо благодарности испытаешь месть. Но мне было интересно – а что дальше. И вот этот пехотинец пошел в гору. Я видел, как он менялся от звания к званию. И вот передо мной сам визирь Самсуна. Пока этот человек видел, как я делаю разную утварь или кую подковы, то проходил или проезжал мимо в своей коляске, брезгливо глядя в мою сторону. Но сегодня, завидев его издали, я достал старую кольчугу, которую клепал еще мой прадед. И решил посмотреть, что будет. Я не ошибся. Визирь обратил на меня внимание, потому что у него никогда не было кольчуги, а он бы очень хотел иметь защиту. Кольчуга – это ведь не только куски металла, а нечто большее. Она хранительница рода. Его крепость. Она – мать, жена, отец и сын. И вот он останавливается и в ярости пинает изделие. Потому что, имея все: власть, состояние, деньги, – он на самом деле гол. И он это понимает. Его обнаженная кожа ободрана и горит. Ему некуда спрятаться и не с кем поговорить. Поэтому в нем вспыхивает ненависть к тому, у кого все это есть. Аллах, наверно, покарает меня за мою гордыню. Ведь если бы я не стал дразнить этого человека, то тот бы прошел мимо. Зачем я это сделал? – Старик резко вскинул голову и посмотрел в лицо Шахина.

– Собака! – тихо прошипел подполковник.

– Пусть буду собакой! Но я слышал, что в одном селе распяли старосту, а само село сожгли дотла. Я ни на мгновенье не сомневался, что это сделал ты. Потому что у тебя роскошный особняк, а ты ночуешь в гостинице. Я видел тебя с женщиной, но это лишь рабыня, а не жена. У таких, как ты, в груди не сердце, а почерневшая болванка, но и она бывает красной от жара, если чьи-то руки разожгут огонь. Я тоже стал этими руками в твоей жизни, визирь. Жалею об одном: что слишком поздно. Достань я свою кольчугу раньше, ты бы выместил свою ненависть на мне, а не на том старосте. И это было бы меньшим злом. Но и я смалодушничал. А ведь мог бы взять раскаленную болванку и ударить по ней молотом – я же кузнец. Глядишь, и получилась бы подкова.

– По этой болванке нужно было бить, когда она еще умещалась на маленькой подушке. А сейчас поздно, старик. Ты действительно вывел меня.

– Зато сегодня ты уже никого не убьешь!

– Хм. С чего ты взял? Сегодня я убью тебя, чтобы не видеть этой кольчуги больше на своем пути!

– Потому что она тебе напоминает все время, кто ты есть.

Шахин выдернул из кобуры револьвер и взвел курок. Солдаты, сопровождавшие его, попятились. Старик спокойно и твердо смотрел в лицо своей смерти.

– Хочешь, я покажу тебе, что твоя кольчуга ничего не стоит? Эй, – крикнул он солдатам, – повесьте ее на стену.

Солдаты вырвали из рук кузнеца кольчугу и прикрепили к стене.

– Смотри, старик. – Шахин выстрелил.

Пуля насквозь прошила доспех. Второй, третий, четвертый. Бляшки с глухим звоном осыпались на мостовую.

– Вот видишь. – Шахин состроил гримасу и спрятал револьвер. – Можешь продолжать дальше, старик. А я всякий раз, проходя мимо, буду расстреливать ее, как пойманного партизана.

– Аллах никого не наказывает, он может только покинуть что-то. Ты стреляешь по кольчуге, но она пуста. Зачем Аллаху сидеть в ней, если там никого нет. Ты сейчас похож на эту кольчугу – пуст, ибо тебя давно покинул Аллах. Когда ты осыпешься в прах, как это изделие, то о тебе никто не вспомнит, потому что в тебе не было Аллаха. Вот и все.

Но Шахин не слушал, он шел дальше вдоль кривой улочки и скоро скрылся за поворотом. А старик так и остался стоять на коленях, зажав в сведенной руке кольчужную пластину, навалившись грудью на наковальню. Глаза остекленели на восток, в полуоткрытый окаменевший рот влетел понтийский ветер, легкие не дышали.

Четыре пехотинца едва поспевали за ним, неуклюже семеня застуженными, опухшими от холода ногами. Обмотки и развалившиеся казенные ботинки не могли противостоять понтийскому январю. Но Шахину было плевать на солдат, так глубоко плевать, что он даже не ощущал проступающую в речах и жестах ненависть. И лишь его врожденная трусость заставляла обращать внимание на тех, кто его, собственно, охранял.

– Если вы будете отставать, то расстреляю, как дезертиров! – крикнул он не оборачиваясь.

Солдаты прибавили шагу. Из-за круглого дома прямо на них вывернула торговая площадь. Серый январский воздух моментально окрасился разными цветами. Зеленые и алые чалмы, каракулевые фески, плотные кафтаны – желтые, синие, красно-зеленые. Базар гудел людскими голосами, звенел металлом, пах рыбой, хлебом, пряностями, крутым кофе и крепким чаем.