Годы странствий Васильева Анатолия

И последний дар свободы, как это водится в разреженных пространствах метафизики, где уже кажется — нечем дышать… Последний дар любви — это предательство, освобождающее обоих. Дома, пока мать спит, ее Жако, по обыкновению проигравшись накануне, забирает все деньги, которые у нее были с собой. У Дюрас на каминной полочке еще лежали золотые браслеты, но в спектакле, когда пьеса, задыхаясь, спешит к своей кульминации, рядом с деньгами находится последнее напоминание, последняя игрушка… Массивная золотая статуэтка Будды, привезенная все с тех же вьетнамских рисовых пространств… Ночная сцена между Марселлой и Жаком — когда оба они «переходят в партер», пробуя в этой игре с жизнью низкую стойку, куда более пригодную для медитации, для странных иллюзий или ритуалов. Оба они знают, что Жако не вернется домой вовремя, чтобы просто проститься перед отъездом. Но оба, накинув сверху плетеные циновки, ползая по полу вокруг темного золотом божества, которому (играя) доверили свою жизнь, чуть касаются скульптуры, невнятно вопрошая, случайно приближаясь, пытаются решить для себя нечто важное на эту жизнь — и на множество жизней вперед. Дальше Марселла, оставшись одна с Матерью, будет объясняться, и просить извинения, и находить аргументы. Так и не угадав до конца настоящее: перед немигающим взором Будды все уже давно прощено, давно вставлено в общее колесо — надо лишь бестрепетно занять место того, кто это колесо проворачивает…

Тот прежний мальчик, прятавшийся в деревьях, легкий, лишенный связей, — это ведь предельный, чистый случай. В конце концов он даже не стал великим поэтом или художником, но Мать повторяет в последнем усилии страсти: «Если б вы знали тех других, рядом; тех других, всех этих баранов, советников, всех этих господ… в дорогих костюмах… кавалеров орденов… с их дорогими автомобилями… загородными домами…» Льющийся с двух сторон зелено-фиолетовый свет, в котором проступают на стекле изломанные голые ветки японской гравюры. И Мари Теречик, скиталица, уже без своих утраченных, украденных золотых украшений, с маленьким рюкзачком за спиной, — путешественница в смерть… В эпилоге спектакля она нацепляет на нос столь узнаваемые по фотографиям очки Дюрас, ложится на коврик на авансцене (а голову кладет на рюкзачок) и неловко подгибает куда-то под сердце правую руку — этот свой полупарализованный коготок, птичью лапку… Вот она смиренно лежит на правом боку, чуть подогнув под грудь колени, дальше — тишина… Мари не хватило храбрости так и остаться (под финальные титры), вытянувшись, в этой позе до закрытия занавеса и ухода зрителей — слишком уж боялась снова ненароком накликать смерть. А между тем Золотой Будда, вот так лежащий на боку, всем своим щуплым телом — сколько его там осталось! — благословляет все шалопутное человечество на вот такую неукорененную, легкую, как бы беспричинную, безосновную жизнь. Будда Золотой… (Привет в нечаянной рифме и огласовке от вьетнамского Будды славному городу Буда-Пешту!)

Вообще, шведский визионер Эммануил Сведенборг (Emanuel Swedenborg) говорил, что само пространство нашего мира выстраивается в зависимости от того, сколько ангелов оно может в себя вместить. Это их

дыхание, натяжение их

крыльев и создают тот трехмерный наш мир, куда мы помещаемся, чтобы жить. А вслед за пространством — почти неподъемное для человека, но вечно возобновляемое усилие свободы.

И поневоле, раз уж судьба привела. Печальный постскриптум Васильева, написанный уже в этом, 2021 году, 16 апреля: