Гоголь и географическое воображение романтизма

В истории интерпретации пейзажа второго тома «Мертвых душ» наметились два направления. С одной стороны, в силу поражающей зрелищности описания он соотносился с той или иной живописной традицией. Так, Р. Магуайр считал, что Гоголь здесь возвратился к своему раннему дистанцированному видению природы как произведения живописи, которое имело место в его украинских повестях. Одним из признаков такого видения исследователь считал удаленность субъекта от представляемой картины и вынесение точки зрения вверх. Последний прием, по мнению Магуайра, Гоголь заимствовал у барокко, для живописи которого характерны драматические взлеты и падения[562]. К аналогиям с живописью в анализе данного пейзажа обратился и А. В. Крейцер, который обнаружил в нем воплощение свойственной иконописи обратной перспективы, выделил в нем два живописных слоя – средневековый и барочный, соотнес его структуру с принципами хогартовской «линии красоты» и сделал заключение о выраженной в нем идее софийной красоты природы[563].

Другое направление в интерпретации пейзажа во втором томе «Мертвых душ» сосредоточено на его литературных источниках. Изучая скрытые параллели между «Мертвыми душами» и «Божественной комедией» Данте, Е. А. Смирнова определила, что Гоголь в данном фрагменте воспроизводит пейзаж, видимый при приближении к Чистилищу[564]. С. А. Гончаров решающее значение в этом описании придает его связям с учительной традицией, образами рая и монастыря

в древнерусских текстах[565]. Анализ синтеза фольклорных (народные величания, обрядовая поэзия) и литературных (Данте, апокрифы) архетипов позволяет А. Х. Гольденбергу выявить в этом пейзаже топос земного рая

[566]. Таким образом, большинство интерпретаций направляет свой поиск за пределы описываемой Гоголем «видимости» и трактует пейзаж как метафору или аллегорию метафизических смыслов[567].

Однако у этого пейзажа, как и у других пейзажей второго тома, есть черта, которая не исчерпывается аллегорическим толкованием, – это географическая и ботаническая конкретика, отразившая стремление Гоголя наделить художественное пространство реальными географическими чертами. Как и в исторических украинских повестях, Гоголь создает географический пейзаж как один из аспектов российской действительности, к точному воспроизведению которой он стремился, продолжая «Мертвые души». Метафора земного рая

построена на конкретном географическом содержании, которое не следует игнорировать, пробиваясь к многомерности смысла пейзажа.

Географическую составляющую пейзажа можно ощутить по геологическим и биологическим характеристикам горного массива, с которого начинается описание, и по ряду наименований растительного мира, который и по структуре напоминает перечисления пород деревьев, кустов и трав в ботанических справочниках. Тем более географическая основа пейзажа ощутима в его соотнесении с конспектом писателя из «Путешествия по разным провинциям Российской империи» П. С. Палласа. А. О. Смирнова-Россет вспоминала, что Гоголь восхищался познаниями Палласа в геологии и ботанике и был уверен, что с его «Путешествием…» он «точно проехался по России от Питера до Крыма»[568].

Гоголевский конспект охватывает все путешествие Палласа, описание которого начиналось с выезда из Петербурга, через Москву по Волге до Самары, далее в Сибирь до oзера Байкал и на обратном пути заканчивалось зимовкой в Царицыне. По мнению Г. П. Георгиевского, опубликовавшего конспект Гоголя, и Г. М. Фридлендера, написавшего к нему комментарий в академическом Полном собрании сочинений писателя, этот проект был связан с собиранием фактографического материала для продолжения «Мертвых душ», но по ходу продвижения стал оформляться в новый замысел «живой географии России», о котором Гоголь писал в официальном письме в 1850 г.: «Нам нужно живое, а не мертвое изображение России, та существенная, говорящая ее география, начертанная сильным, живым слогом, которая поставила бы русского лицом к России» (XIV, 280)[569]. В письме выражена надежда Гоголя, что книга, которая «зреет» вместе с «Мертвыми душами», выйдет с ними одновременно. Это письмо также свидетельствует, что Гоголь остался верен убеждениям юности о могуществе литературного слова и воображения в приобретении географического знания в виде картин («осталась бы в глазах»), а также сохранил верность методам географии Риттера, считавшего поверхность земли совокупностью местностей/ландшафтов: