Гоголь и географическое воображение романтизма

Для пейзажа в «Тарасе Бульбе», пожалуй, эти характеристики не являются существенными – речь идет о летнем времени. К тому же, если принять во внимание намечающееся сближение точки зрения повествователя с точкой зрения героев – закаленных и стойких воинов, – упоминания о каких-либо физических неудобствах были бы неуместны. Ср. характеристики казаков у Боплана, которые, как представляется, повлияли на описание характера старшего Бульбы:

Они чрезвычайно крепкого телосложения, легко переносят зной и холод, голод и жажду, неутомимы на войне, мужественны и смелы, а скорее безрассудны, ибо не дорожат своей жизнью[529].

Однако крайности климатических условий степи, которая, по Гоголю, стала колыбелью украинского народа, отсутствуют и в его статьях. Можно предполагать, что о жаре и холоде не говорится по причине их явного контраста с утопически-благоприятным климатом Украины, который Гоголь определяет как «умеренное дыхание юга» (I, 42) и о котором тоскует в Петербурге[530]

. Именно «умеренное дыхание юга» никак не может быть соотнесено с реальными степями, однако прекрасно гармонирует с образами вишен, полевых цветов, всем хором певчих птиц и «очаровательными видами».

Тем не менее неточный и субъективный пейзаж степи Гоголя может считаться предвестником географического пейзажа, к которому повернула гуманитарная география в XX в. Согласно Д. Косгроуву, поворот к субъективному элементу в пейзаже в географии был развит в работах американского писателя, художника и ландшафтного дизайнера Дж. Б. Джаксона и особенно в публикациях издаваемого им журнала «Пейзаж». Джаксон рассматривал пейзаж как единство людей и окружающей среды, укорененное в человеческом бытии и предназначенное не для наблюдения, а для жизни. Поэтому те, кто живут и работают в пейзаже, и должны о нем судить[531]. В исследовании пейзажа Джаксон выделял два структурных элемента: индивидуальную жизнь как основной элемент пейзажа и прототип большого мира в культуре и местное наречие

пейзажа[532]. Косгроув, определяя свой подход к пейзажу в работе «Социальная формация и идея пейзажа» (1988), считал, что творчество Джаксона, независимо от привлекательности его идей, является недостаточным в отграничении исследовательской позиции от исследуемого объекта. Сам он выбрал подход смотреть на пейзаж как на картину и конструировать ее наблюдателя как находящегося вне ее[533]. Однако позиция Джаксона сохранилась. Как позволяет судить статья Д. Суи, рефлексирующая метафорику географического дискурса, сложившегося к 2000 г., метафоры, концептуализирующие географию как область с доминирующей визуальностью, были потеснены метафорами разговора, диалога, говорения, слушания

. Последние предполагали «конкретность, динамизм и субъективность» и расширяли как возможности видеть и понимать мир, так и границы разговора о нем[534]. Этот поворот к субъективности возрождал идеи географического воображения романтизма и, в сущности, повторял поворот географии к искусству, который в свое время осуществил Гумбольдт. На этот раз пейзажи, которые всегда предполагали визуальный опыт, стали восприниматься как место диалога между местными жителями и исследователями, желающими включить их местное наречие в свой анализ пейзажа. В русской культуре одна из первых попыток осуществить такой географический диалог принадлежит Гоголю. В «Тарасе Бульбе» он создал пейзаж степи на основе географических источников и как природную аналогию своим героям, жителям этого пейзажа. Вместе с ними он ввел в пейзаж его местное наречие и преодолел отстраненный взгляд любопытствующего иностранца Боплана и романтического путешественника Гумбольдта. И в очередной раз оказался в авангарде развития не только литературы, но и нового географического мышления.

Н. В. Гоголь

«Мертвые души»

(Второй том, фрагмент)

Как бы исполинской вал какой-то бесконечной крепости, с наугольниками и бойницами, шли, извиваясь, на тысячу слишком верст горные возвышения. Великолепно возносились они над бесконечными пространствами равнин, то отломами, в виде отвесных стен[535], известковато-глинистого свойства, исчерченных проточинами и рытвинами, то миловидно круглившимися зелеными выпуклинами, покрытыми, как мерлушками, молодым кустарником, подымавшимся от срубленных дерев, то, наконец, темными гущами леса, каким-то чудом еще уцелевшими от топора[536]. Река то, верная своим берегам, давала вместе с ними колена и повороты, то отлучалась прочь в луга, затем, чтобы, извившись там в несколько извивов, блеснуть, как огонь перед солнцем, скрыться в рощи берез, осин и ольх и выбежать оттуда в торжестве, в сопровождении мостов, мельниц и плотин, как бы гонявшихся за нею на всяком повороте.