《Гойда》 (оригинал с Фикбука, слэш)

Фёдор Басманов спешился со Грома – уж больно полюбился ему тот конь и нравом, и силою своей. Юноша отвязал от седла своего мужицкое грузное тело, что истёрлось, сделавшись безбожно безобразным.

Генрих Штаден помог опричнику с его ношей. Тяжёлый вздох сорвался, как сбросили последнее тело в воду.

- Али со всем управились? – спросил Алексей, вытирая пот на лбу своём.

- Верно, так оно и есть. – кивнул Фёдор. – До последнего холопа скинули.

Младший из Басмановых следил за мерным ходом реки. Она преисполнилась от талых вод, оттого не в тягость было ей нести своё бремя. Тёмная вода покачивалась мелкими волнами, иной раз пронося с собою редкие куски снега, что спешно сходил.

Алексей Басманов потянулся с устали – чай, всю ночь на ногах! Похлопал сына по плечу, потянулся, прегромко зевая.

Генрих присел пред рекой, омывая руки свои. Неохотно сходила кровь, въевшаяся глубоко в кожу. Ругнувшись сквозь зубы, немец набрал воды в ладони да омыл лицо своё. Студёная вода трезво вдарила – точно грудь наполнилась лихою бодростью.

- Федь, айда нарежемся? – спросил Генрих, оборачиваясь к другу своему.

- Так отчего ж лишь Федьке предлагаешь-то, латин проклятый! – воскликнул Алексей, да как навалился рукою на плечо немца, едва не отнялось оно.

…

День делался тёплым, ладным. Ясное небо точно воздавало хвалу Господу за нынешний день. Воздух был напоен бодростью да пеньем первых пташек, что резвились во дворах да крыльцах, чураясь босоногих ребятишек.

Усадьбы столичные снимали тяжкие облаченья зимы, да давали люду поглядеть на резные ворота да окна. Тотчас же холопы и батраки принялись заделывать всё, что морозы погрызли. Приколачивали, мастерили все сколы да расщелья меж досок, красили да латали избы московские.

По усадьбе своей разгуливала сударыня Ефросинья с отпрыском своим, да всё места найти не могла. Говорила-приговаривала всё, будто бы сама с собою, и князь юный уж не стерпел.

- Да полно же тебе, матушка! – воскликнул Владимир.

- Полно мне!? – бранчливо разразилась женщина. – Ваньке полно, вот что скажу я тебе! Сидел бы со злодеями-разбойниками своими в Слободе, не знали б мы беды! А нынче, будто не видишь сам, что чинится по воле, по закону его! Приволок паршивцев своих, кровопийц! Один Малюта чего стоит, рыло его медвежье!

- Мама, да что ж с вами сотворилось-то? – беспокойно залепетал высоким голоском своим Владимир. - Богом послан нам Иван, видать, нет иного ни на земле русской, ни во всём мире царя нам иного!

- Коли посадить тебя на трон – и то напастей меньше! – буркнула княгиня, да потёрла висок свой.

От тех слов Владимир и встал на месте, да схмурил брови.

- Да не бывать тому, маменька! – воскликнул князь. – Не искал я никогда власти, и ныне не ищу!

- То и делает тебя великим князем и царём, супротив супостата этого! Того гляди, любого же прирежет за трон свой!

- Грешно об том и помышлять мне, мама! – суетно перекрестился Владимир. – Грешно, грешно!

- А не грешно народ свой расхищать, изничтожать в муках на потеху?! – с усмешкою вопрошала княгиня, да будто бы ей воздуху не хватало. – То-то он, подобно царю христианскому, терзает рабов своих!

Не нашёл Старецкий, что и молвить. Тяжко давался ему всякий разговор с матерью, до того тяжко, что зарёкся он не вступаться в споры с нею. Заместо того лишь отвёл взгляд в землю.

- Пущай, пущай не веришь ты старой да дурной матери! – всплеснула княгиня руками.

- Да матушка! – с мольбою воскликнул Владимир.

Ефросинья обернулась через плечо. Рыскала она взглядом, выискивая праздных холопов али иных ушей да глаз. После того же голос сделался её тише.

- Да, верно, и не ведаешь ты, сынок, - произнесла она, - что первые князья земские готовы тебя величать царём. И со мною согласны они, светлые мужи земли русской.

Князь Старецкий воспринял слова её, точно огрела его стена огня. Отшагнул от матери своей, да мысли поднялись в нём, о которых долго будет каяться юный князь.

…

На конце Тверской улицы ютился кабак, сколоченный по царскому приказу. Нынче Москва притихла, боясь словом али мыслью сыскать опалу на свою голову. Ежели кто и перешёптывался в кабаке, так то было тихо, украдкою.

Зашёл в кабак мужик больно унылого вида. Руки его, точно верёвки, бессильно болталися, будто не имел он в себе воли держать себя. Подковылял он к длинному столу из цельного куска ясеня.

Дрожащие руки мужика извазюкались в саже али копоти. С тем и протянул пару медных грошей на стол. Хозяин заведеньем сгрёб скромную уплату, да кивнул, вопрошая, чего изволит чумазый гость.

- Мне бы того… - пробормотал мужик. – Водки…

Хозяина точно дрожь пробрала, да тотчас же объявил:

- Нет водки! – громыхнул он средь сонного кабака.

И верно, не было в том никакой нужды, столь и голоса повышать, да всяко во всеуслышание. Ноги мужика подкосились, да оттого и обрушился на стол, едва упираясь изнеможёнными руками.

- Ты указ-то царских слыхивал? – вполголоса спросил хозяин.

Мужик закивал, сдерживая дрожь во всём теле своём.

С тем хозяин налил ему медовухи, да поставил пред ним.

- Лишь им велено водку подавать. – добавил он, да хлопнул гостя по плечу.