Голос как культурный феномен

Эти перемены – в моде, жестах, использовании голоса, моделях поведения – достигают и Советского Союза. Карикатуры в «Крокодиле» на наркоманов, танцующих буги-вуги и рок-энд-ролл, рейды народных дружин, которые разрезали слишком узкие брюки стиляг, не смогли остановить эту волну. Романы, театральные постановки и фильмы стали зеркалом и ускорителем изменений, что отразилось и на полемике вокруг допустимых манер в области использования речи и голоса.

В старых правилах этикета обращалось внимание на акценты, вульгаризмы и жаргон, которого советовали избегать. Именно с этого началась дискуссия о голосе и манерах в начале 60-х годов. 12 августа 1961 года «Литературная газета» напечатала статью Корнея Чуковского «Нечто о лабуде», посвященную молодежному жаргону («потрясно», «хиляй»), используемому в «Звездном билете» (1961) Василия Аксенова. Чуковский видел в этом жаргоне протест против «слащаво-фальшивой, ханжески благонамеренной» речи. Эти взгляды тут же были оспорены, и авторы ответных статей считали, что «никакого оправдания для В. Аксенова нет и быть не может»[999]. Жаргон был нарушением нормы, новая молодежная лексика воспринималась как вульгарная. Первая книга о хороших манерах для взрослых, «Эстетика поведения», вышедшая в 1963 году после долгого перерыва, обращала внимания и на голос. «Как-то в фойе Колонного зала Дома союзов я обратила внимание на миловидную девушку в простом вечернем платье из красивой ткани. ‹…› [Н]о неожиданно девушка приняла развязную позу, “жми на всю железку!” – прозвучал ее хриплый голос, который перешел в хохот, сотрясающий все ее тело. Чья-то умелая рука создала для нее красивое платье, искусно подобрала дополнения, причесала волосы. Но из всего ансамбля выпал основной “предмет” – человек», – замечала профессиональный модельер[1000]

.

Голос здесь отождествляется с внутренней сущностью – по старинной русской манере. Не случайно замечания о голосе в советской литературе о манерах можно скорее найти в пособиях о моральном облике советской молодежи, где речь идет обо всем – жестах, одежде, индивидуальных суждениях, мимике и манере говорить: «Человек, с которым вы ведете беседу, может произвести на вас плохое впечатление только потому, что он ходит вразвалку, заложив руки в карманы трюк, или сидит на стуле, непомерно широко расставив ноги. ‹…› Отталкивает вас также и человек, оглушающий своим непомерно громким голосом. ‹…› Манерная гримаса на лице, нарочитая певучесть в разговоре, назойливые восклицания вроде “да” ‹…›, равно как и важные кивки головой вместо вразумительных слов, производят впечатление снисходительного высокомерия. ‹…› Крик оскорбителен, ибо в нем слышится начальственность, неуважение. ‹…› Стиляга не учтив, невежлив; своим костюмом и поведением он делает вызов общественному мнению». Страшна его развязная оригинальность, замечает автор: вместо сдержанной скромности в разговоре стиляга демонстрирует гордость самостоятельностью своих суждений, иронией и шутками (!)[1001].

Совпадение требуемого стандарта телесного поведения с манерой говорить и использовать голос неслучайно. Голос – это техника тела, неотделимая от осанки, не только в рамках эстетики поведения, но и в рамках актерской техники. От напряжения и расслабления мускулов зависит характер звука и его окраска (грудная, головная). Техника подачи дыхания дает голосу постоянность звучания. Связь между мускульным напряжением и звуком голоса[1002], его зависимость от новых телесных техник хорошо почувствовали и Иосиф Бродский в «Трофейном», и Светлана Аллилуева в книге «Только один год» (1969). Бродский восхищается раскрепощенным криком Тарзана. Аллилуева описывает боязнь «чужого» раскрепощенного голоса в советском обществе и связывает это – в отличие от американских знатоков манер – не с невоспитанностью, а с привычкой к страху. Разницу между свободным иностранцем, ее мужем-индусом, и советскими людьми, которые наблюдают за ним в доме отдыха в Сочи, она описывает так: «Партийцы, заполнявшие палаты кремлевской больницы ‹…› недовольные всем происходившим в стране после 1953 года, ожиревшие, апоплексические от водки, обиды и вынужденного безделья, собирались у телевизоров и “резались в козла”. ‹…› Когда эти тяжеловесные туши надвигались на нас, прогуливаясь по коридорам, мне становилось страшно за тщедушного, близорукого Сингха. Он громко говорил по-английски и непринужденно смеялся, не усвоив еще советской привычки разговаривать вполголоса

. А они замолкали от негодования, видя “такое безобразие” в этих стенах, построенных специально для них и принадлежащих только им»[1003].