Голоса тишины

О чём думает художник, не думающий о других? Говорят, о том, что он любит, когда речь идёт о примитивистах. Не совсем так. Им, безусловно, нравится то, что они изображают, но, вынужденные изобретать все изобразительные средства, они быстро потеряли бы надежду, если бы их главной заботой было воспроизведение зрелищ. Нередко они без труда могли бы писать более «похоже», мы же видим, как подобие, похожесть они приносят в жертву своему стилю. Им нравится то, во что они превращают мир, то, чем на их картинах он становится: робкой феерией, где сходятся подлинная старинная английская пантомима и «тщательно сделанный» универсум. Почти всегда они стараются продлить некое глубокое и общеизвестное ощущение. Таможенник не единственный, кто неравнодушен к осени и сумеркам, спускающимся на скверы; все более или менее имеют отношение к его удивительному искусству. Точность их городских пейзажей, их натюрмортов похожа на какое-то обязательство, нам кажется, что они подчинены образцу. Но прежде всего (когда их произведения привлекают нас своими живописными качествами), они стремятся, даже если это столь заметная манера, как манера Вивена[385]

, приложить этот образец к некоему миру, где важную роль играют крушения, бумажные обёртки отбивных котлет, шампиньоны, кошки, корабли, железные дороги и самолёты, Эйфелева башня, коллекция бабочек, мельницы, ярмарки, – и скрупулёзный порядок их ровных пейзажей, декораций кукольных спектаклей. Порой это волшебство еле заметно, но все привлекающие нас картины, пусть даже они изображают самую обычную улицу, даже если всё население их замка исчезло, далёким эхом перекликаются с «Улицей» О’Брэди, «Таможней

» Руссо; в наступающих сумерках воображаемого мексиканского леса для всех них играет «Заклинательница змей». В их руках вещи становятся средствами особого благодарственного молебна. Они признательны бахроме бараньих ножек за её поэзию, сахарной трубке за то, что та существует. Счастливые тем, что ими восхищаются, если на их долю выпадает такое счастье, они пишут вовсе не ради него, а ради того, чтобы владеть миром, который создают для самих себя, хотя этот мир совершенно обыденный, и они не претендуют на его исключительность. Они не противопоставляют его миру иллюстрированных журналов. Когда им не встречаются ни торговцы, ни поэты, их редкие поклонники – соседи или приятели – становятся ласковыми соучастниками. Отсюда большая связность их искусства и его относительная безликость. Каким бы неловким ни был их стиль, он не следствие их неумелости, а общая цель создаваемой ими живописи.

Им чужд и угодливый диалог, с которым соглашаются потребительские искусства, и властный диалог мастеров. Довольные парадизом, который они создают, о котором около тёплой печки мечтают степенные домашние кошечки, они улучшают мир только для себя. Подобно детям или душевнобольным, они пользуются некой особостью, но не столь полно: фабрикуют собственный мир, как эпигоны классицизма творили свой, костюмированный мир, однако (а это меняет все), не имея моделей. Быть может, не без застрельщиков: но блошиный рынок, когда там встречалась ещё живопись примитивистов, Лувром не был. Если они начинают понимать, что живопись – не удовольствие, а язык, если они находят опору в собственных произведениях не для того, чтобы повторяться, а чтобы их превосходить, если они меняют осторожный колорит своего сказочного реализма на палитру Утрилло, то они становятся просто художниками. Поставим одно из полотен Утрилло рядом с их полотнами: он сразу же выделяется на их фоне диссонирующей гармонией, которую мы видели в маленьком «Баре Фоли-Бержер

». Утрилло – дитя живописи, он жил среди полотен, ему известен их специфический язык; его колорит – в истории нашего искусства, а не за его пределами; он не превращает пейзаж в феерию, он делает из него картину. Серафин, возможно, была наивна, её живопись – нет; скорее – на грани безумия, за теми пределами, где душевнобольные, дети и примитивисты сходятся в отклонении, которое, не будучи завоёванным, не завоёвывает ничего вне самого себя.

Эти рассуждения помогли нам вызвать к жизни и варварские искусства, и искусства диких племён, чьи произведения кажутся свободными от всякого контроля, подчинёнными только индивидуальному инстинкту; известно, однако, что они отражают глубокие или таинственные сферы человека. Они ставят более тревожные вопросы. Современный художник, вовлечённый в некий конфликт между высшим идеалом, который он втайне признаёт только за искусством, и псевдоидеалами, по его мнению, узурпаторскими, полагает, что в художнике ночи, светил и крови он находит себе подобного. По крайней мере, он видит союзника, ибо глубинные устремления, которые кажутся ему воплощением свободы, пусть даже эти устремления рабские, не таковы по отношению к миру, с которым он борется. От фетишей он берёт прежде всего то, на что они воздействуют.

Пока его не околдует то, что они защищают…