Голоса тишины

Тщетно искать ответ, позволяют ли выразительные средства кино стать ему искусством: уже давным-давно они превзошли средства театра. Однако убедительная сила, с которой кино воплощает вымысел, масштабы его распространения ничего не меняют в том, что, как и роман, оно может находить или завоевывать массы, не будучи им подчинённым. Роман родился не благодаря совершенствованию жанра вульгарного романа, но потому, что нашёл особое, исключительное выражение трагического и просто человеческого опыта: «Преступление и наказание» – не замечательный детектив, а выдающийся роман, чья интрига основана на преступлении. Роман и кино, предлагаемые массам, нуждаются в одном-единственном таланте, таланте повествования, которое обеспечивает воздействие романиста на читателя подобно тому, как сентиментальная чувственность обеспечивает воздействие танцевальной музыки, а талант изображения делает возможным воздействие живописи. Никакой гений не в состоянии создать великое произведение из потворствующего вымысла: гений Виктора Гюго не намеревался превратить в мифологию условность «

Отверженных». Творческий почерк может быть картинкой, приклеенной к стене, но искусство, развивающее, углубляющее проблемы, нельзя присоединить

.

Таким образом, потребительские искусства – не явления низшего порядка; они действуют в направлении, противоположном явлениям подлинным, если так можно выразиться, они – антиискусства. И они показывают нам, в какой мере влияние детерминизма, разного рода психологической и социальной обусловленности на художественные средства отличаются от воздействия, которое они намерены оказывать на искусство. Хотя современная цивилизация нередко видит в собственном искусстве только высочайший вкус, среди всех форм прошлого избирает те формы, в которых художник передаёт то свою божественную сторону, то сторону демоническую. В наше время не имеет значения, знаком он или нет с божествами пещер, и то обстоятельство, что художественная идея, видимо, была чужда людям Мадленской культуры. Тщетно нас пытаются увлечь малыми голландцами, которые не то, что Вермеер. Мы чувствуем, что в Древней Греции и в эпоху Возрождения люди были в согласии с богами и не опускались до потребительства. Мы знаем, что патетическое искусство мастера вильнёвской «Пьеты» и особенное искусство Брака, столь непохожие друг на друга, имеют одного противника. Искусства религий, в которых мы не являемся верующими, воздействуют на нас сильнее, чем светские искусства или искусства религий, воспринимаемых по привычке, потому что Китай для нас – это вазы эпохи Шан

[382], скульптура династии Вэй, живопись династии Сун; Индия для нас – брахманизм и буддизм эпох расцвета; потому что наша великая Греция умирает со смертью Фидия. Потребительские искусства – это не современные формы народного искусства, они родились в результате смерти последних. Разрушение искусства африканского и островов Океании во всех портовых городах, где белые покупают идолов, зловещим образом свидетельствуют о том, что происходит, когда ценности художника, чуждые ценностям любителя, им покоряются. «Заинтересованные» искусства не только вызывают метаморфозу фольклора, но они неопровержимо выявляют чистоту последнего. Чрезвычайно яркие свидетельства, потому что они определённо возникают впервые в нашей цивилизации. В Древнем Риме было своё коммерческое кино – игры Колизея. Но если и не существовало нашей потребительской живописи, потребительство в живописи нередко имело место: классика начинается как завоевание, а кончается как снобизм. Подозревая, почему наше агрессивно светское искусство приводит к возрождению стольких религиозных искусств, мы постепенно замечаем, как упорядочиваются внешне неясные процессы его обновления: они включают то, что противостоит потребительству или создаёт такую иллюзию, и отбрасывают все, что ему подчиняется.

Жан-Батист Грёз. «Паралитик, или Плоды хорошего воспитания», фрагмент, 1763 г.