Голоса тишины

Однако эти характерные особенности, эта манера, эти отклонения, контрасты и эта полнозвучность присущи также и мастерски исполненному идолу или фетишу. Они могли быть высвечены только тогда, когда реймсский «Ангел» перестал бы быть ангелом, а «

Мыслитель»[401]

– преимущественно героическим образом; маска же для нас есть магический объект или прародитель, как средневековая богоматерь сегодня – Мадонна. Хотя живопись – специфический язык, а не средство изображения или внушения, язык этот существует независимо от того, каково изображение, внушение или абстракция, с которыми он связан. Мы склонны доверять пониманию Мазаччо всем, кто знает, что именно сближает его с Сезанном, а что с ним разъединяет, доверять больше, чем специалистам кватроченто, для которых Сезанн – пустое место. Идол привлекает наш плюрализм потому, что никакая пластическая выразительность не чужда языку, на котором он зиждется. Люди мечтают о музыке, столетиями неотделимой от слов (человек, безразличный к музыке, думает, что она всегда должна быть с ними связана), но вот однажды она вдруг от них освобождается: быть может, именно так сразу открыли её способность откликаться на священный зов, на бетховенский лиризм, на очарование ребека[402], разрываемого звуками какой-нибудь меланхолической волынки… Как только язык живописи изолирован, а художникам это было небезызвестно во все времена, даже когда этот язык был невнятным, мы переводим гигантскую библиотеку всех форм, не восприимчивых к иллюзии, от библий до сатирических поэм. Лишь бы речь шла об искусстве; маска и Пуссен, прародитель и Микеланджело – не противники, а противоположные полюса.

Искусство начало проявляться во всей его совокупности, когда цивилизация рассталась с зависимостью от богов, и сходство его манер и характерных черт сделалось доступным восприятию; именно своей совокупностью – для особой категории людей – оно возлагает на себя задачу перевоссоздать мир, противопоставлять свою эфемерную вечность ещё более эфемерной жизни.

Стремление услышать страстный зов, обращённый одним шедевром к другим шедеврам, а затем ко всем произведениям, способным его слышать, характерно для любого художника и для любого подлинного любителя; характерно также стремление обогатить новыми интонациями то звучание, которое вызывает каждая глубокая художественная манера – одного за другим – романских тимпанов, черт тосканской школы, месопотамского стиля в процессе его развития, фигур и образов архипелагов Океании… Живописец, безразличный к музыке, мимоходом восхищается великим музыкальным произведением, нередко улавливает его уровень; это счастливая случайность, но встреча с великим произведением изобразительного искусства для него – нечто совершенно иное. Быть музыкантом – не значит «наслаждаться» музыкой, быть музыкантом – значит жаждать её слушать; быть живописцем – не значит от случая к случаю смотреть картины. Так всегда обстояло дело, будь то римские раскопки, которые волновали художника, собор в Шартре или Музей Человека.

Высшая сила искусства и любви состоит в том, чтобы вызывать в нас стремление черпать в них неисчерпаемое. В этой жажде нет ничего нового: важно, что она порождает обновление, чьё звучание нас завораживает и тогда, когда его достоинства новизны кажутся нам чуждыми, и тогда, когда они нам близки.

Ибо, хотя мы воспринимаем манеру, в которой выполнена маска подобно тому, как мы воспринимаем стиль Пуссена, маска и Пуссен играют неодинаковую роль в нашей культуре.

Не живопись пигмеев нас привлекает. Кстати, может быть, полная дикость вообще лишена искусства. Исчезли «добрый дикарь» и «каннибал». Известно, что таитяне были менее жестоки, чем конфуцианские мудрецы, благодаря которым было принято столько ужасных законов. Для нас цивилизация – не доброта и удовольствие, а сознательность и самообладание человека. Воображаемый дикарь более не добродушный и не кровожадный – он, главным образом, одержимый: кровавые ритуалы представляются нам ночным продолжением других ритуалов, когда ушедших танцоров внезапно сменяют выкрашенные в чёрное девушки, неподвижные, как египетские статуи, сопровождающие своё пение шелестом белых цветов, похожих на длинный шарф. Чем же интересно для нас искусство, связанное со зловещими жертвоприношениями? Тем ли, что оно передаёт бесформенное, безобразное, или тем, что выражает способность человека уйти от хаоса, пусть даже ценой крови?