Голоса тишины

Однако, перестав быть религиозными, эти произведения приобретают общие особенности, объясняющиеся самой их природой: они чужды «реальности». Так как стиль религиозного искусства возникает, кроме всего прочего, благодаря средствам, к которым он прибегает, дабы создать образы, отчасти ускользающие от человека, религиозное искусство, рабски подчинённое иллюзии, немыслимо. Общее между нашим искусством и искусством религиозным отнюдь не в сакральности: общее в том, что, как и религиозное, современное искусство считает приемлемыми только те формы, которые чужды формам подобия.

Вот почему экспрессионизм не изменил течения современного искусства. Всё, что стремится быть прямым выражением человека и вещей (принятым, даже избранным как выразительное средство художника), родилось тогда, когда родилась первая улыбка Греции или Китая, и принадлежит человеку как характерное у Гёте, как карикатура; даже карикатура менее противостоит идеализации, чьей противоположностью она является, чем гетерогенному, не имеющему карикатур, но имеющему монстров. И экспрессионизм, и импрессионизм вышли из одного и того же глубокого течения: чтобы сохраниться, обвинение стремится противопоставить трансцендентность судьбе, которую оно винит; отсюда – некий стиль гетерогенного. От Ван Гога до Руо, включая фламандских и германских экспрессионистов, стремление к экспрессии умерено стремлением к стилю; некогда оно было неудачно претворено в Византии, от монастыря Св. Луки в Фокиде до Дафни; с тех пор оно выражено более значительно. Достаточно сравнить адвокатов и судей Домье с драматическими, а затем и трагическими судьями Руо… Наш стиль, как и стиль Восточной церкви, основывается на убеждении, что единственно достойным является мир, отличный от мира подобия, которому он скорее «соответствует», чем его выражает. Икона претендует не на то, чтобы представить истинное сходство с Христом, а чтобы найти его высший символ; наше искусство – творчество или воззвание мира, чуждого реальности, но не его выражение. Оно не означает некий высший идеал на манер того, как византийская мозаика отражает божественное величие. Оно не является выражением важнейшего

чувства человека и не претендует на то, чтобы быть им в цивилизации, основанной на этом чувстве (потому наше время стремится к гетерогенности, чей смысл ей неизвестен, потому оно столь охотно восхищается тем, чего не понимает). Однако религиозное предполагает не только некий абсолют, но и то, чтобы жизнь общества, в которой оно фигурирует, была ориентирована этим абсолютом.

Когда затеяли оформление Пантеона, государство пригласило несколько талантливых и множество посредственных людей[417]

; кстати, согласились ли бы участвовать в этом мероприятии Ренуар или Сезанн? Говорят, что живопись разошлась с архитектурой. Искусство Сезанна архитектурно, искусство Ренуара, когда он этого хочет, более архитектурно, чем искусство венецианцев, по крайней мере, настолько же, насколько архитектурно искусство Майоля. Дело не в том, что великолепную стену Пантеона Ренуар не мог расписывать: он не мог, не хотел писать «Венчание Карла Великого». Мы улыбаемся при мысли об этом. А вот Делакруа написал бы «Венчание».

Независимо от того, согласился бы Ренуар или нет, его живопись была чужда достоинствам, которые должны были царить в этом странном храме. Пантеона не получилось: старинная церковь, заселённая столькими призраками величия, не стала ни храмом, ни даже гробницей: она стала кладбищем. Политики отправляют туда друг за другом враждебные гробы. Я видел, как какой-то ребёнок подбросил высоко мяч к просторным итальянским сводам: «Великим людям – признательная Родина». О, Тадж-Махал, резвость белок из соседнего леса в мраморном одиночестве «Тысячи и одной ночи»! гробницы династии Минь! хранители ржавого железа с вороном на плече рядом с бескрайностью полей, засеянных пшеницей! могила Аттилы в излучине Дуная!..

Не найдёшь места, где с большей горечью предстала бы комедия нашей цивилизации, уважение к которой кончается театром и тем довольствуется. Ренуар тем не удовлетворялся. Ему-то была известна высшая ценность – живопись; в его внутреннем храме весь этот Пантеон был посторонним. Пожелай он живописно изобразить некую «Похвалу Франции», самым разумным было бы просто даровать этот титул прекраснейшей из его картин; напиши он фрески, сопоставимые с его скульптурами, он не написал бы их без грусти. Замечательная аллегория «Сона и Рона

», игнорирующая, однако, историю (ему пришлось её законсервировать до самой смерти), так и осталась эскизом, ибо он удерживал её в области исключительно живописной. Высшее достоинство, данное живописи, не только не сближает её с миром, утратившим своё достоинство, но отдаляет её от него.

Пьер Огюст Ренуар. «Рона и Сена», 1910 г.