Голоса тишины

Искусство – не религия, а вера. Оно не сакральное, но отрицает нечистый мир. Его отказ от подобия, его деформация повинуются чувствам, весьма отличным от тех, что вдохновляют искусства первобытные и даже романское искусство, но имеют точки соприкосновения с ними благодаря связи, устанавливаемой между художником и его творением. Отсюда – переплетение согласия с миром и отказа от него в искусстве мастеров конца XIX века: Сезанн, Ренуар, Ван Гог не отвергают его так, как Иван Карамазов, но – отвергают более, чем общество. Искусство Ван Гога великой эпохи уже не только косвенно христианское и занимает место его веры! Католик Сезанн написал бы только свои, сезанновские, распятия, и потому, быть может, не писал их вовсе. Вместо изображения мира художники хотят создать другой мир, и не только его: другое изображение – для собственного употребления. Говорить о современном массовом искусстве – значит только желать соединить склонность к искусству с желанием братства и при этом спекулировать на слове. Искусство воздействует на массы только тогда, когда, будучи на службе у их идеала, оно не расходится с ним: когда оно создаёт мадонн, а не статуи. Хотя византийские художники не рассматривали прохожих как персонажей икон, а Брак не видит компотницы в форме фрагментов, формы Брака для Франции XX века не то же, чем были формы Дафни для македонской Византии. Пикассо мог бы изобразить Сталина в России только в определённом стиле, который отрицал бы стиль всех его картин, включая «Гернику

». Реально обращаться к массам для современного художника – значит переменить веру, изменить идеалу. Сакральное искусство, религиозное искусство требует общности интересов, чьей гибели или рассеивания, разброса достаточно, чтобы принудить их к метаморфозе. Художник нашёл свою метаморфозу среди тех, кто более или менее ему «подобен», чьё количество, кстати, растёт. И одновременно с современным искусством расширяется его безразличие к тому, чтобы сохранять ту область искусства, которая направляла его со времён Шумера до раскола христианства: выражение живых богов и богов мёртвых, Заветов или Мифологии. Скульпторы Древнего Египта, Акрополя, китайских гор и соборов, Ангкора и Элефанты; художник, создавший вильнёвскую «Пьету

» и творцы фресок Нары, Микеланджело, Тициан, Рубенс, Рембрандт связывали людей со Вселенной; и даже Гойя, который бросает им свои дары демонического. Не склонно ли наше искусство нести с собой только излом сознания, откуда оно родом?

VI

Нашу цивилизацию отделяет от цивилизаций былых времён, разве что не со всех точек зрения, за исключением греческой, примат, который она отдаёт вопросу. Естественные науки нашли в этом самом вопросе свою угрожающую мощь. Искусство также вопрошает мир.

Со времён эпохи Возрождения вопрос только внешне уступал своё первостепенное значение. Костюмированная тень, которую Версаль бросает на весь XVII век, скрывает от нас опустошённую душу; под множеством иезуитских церквей не перестаёт расти трещина христианства. Леонардо был воплощением вопроса, но он соединял его со Вселенной дальневосточной гармонией, чьим символом кажутся его рисунки облаков. Когда вопрос углубился настолько, что человек перестал быть союзником мира и стал его соперником; после того как на смену собору пришёл завод, и художник счёл себя удалённым от достигнутого, история искусства, по-видимому, стала историей присвоения мира индивидом. Говорят, отдельный человек не может дальше простирать свою художественную выразительность. Это уже многократно повторено; но если он не может двигаться дальше, то мог бы пойти по другому пути. Великое христианское искусство умерло не от истощения всех мыслимых форм, оно умерло в результате перерождения веры в набожность. Однако то же покорение мира, которое породило современный индивидуализм, весьма отличающийся от индивидуализма Возрождения, делает сегодня относительным значение отдельного человека. Нам слишком хорошо известно, что трансформирующая мощь человека началась с того, что он приступил к строительству мира, а кончил тем, что поставил себя же под сомнение. Слишком сильный, чтобы быть рабом, но уже недостаточно могучий, чтобы оставаться властелином, отдельный человек вовсе не отказывается от своей победы, но перестаёт видеть в ней смысл существования: «девальвированная» личность пятилетних планов и Долины Теннеси не теряет ничего в своей силе, но индивидуалистическое искусство утрачивает свою способность аннексировать мир.