Голоса тишины

Пятно, которое не подчинено ни структуре картины, ни её композиции в традиционном смысле слова; тем более не является особым своеобразием художественной техники, ни, как в Японии, изобразительной манеры. Оно, напротив, кажется смыслом существования, словно живёт само по себе.

Почти всегда у тех, кто его предчувствовал, обнаруживается связь: с яростной конструкцией (у Пикассо), с гармонией (у Боннара, а затем у Брака), с архитектурой (у Леже); даже тонкое соответствие с почерком (от Дюфи до кровавых пятен Андре Массона). У Миро, как некогда у Кандинского, у Клее, пятно иногда близко к самостоятельности; и есть соблазн говорить об одномерном искусстве. Но эта автономия, кажется, подталкивает художника к уничтожению картины точно так же, как и манера, в которой выполнены некоторые полотна Пикассо. У Пикассо, как и у Миро, она, кстати, приводит к керамике, словно эта автономия порождена стремлением обрести иную, чем у картины, живописную выразительность. О декоративном искусстве нет речи: кто поверит, что эти фаянсовые изделия сравнимы с весёлой вазой Ренуара, даже с картоном для гобелена Пуссена, раннего Гойи? «Из этого можно есть!» – говорит Пикассо, показывая свои тарелки, кстати, прекрасно зная, что большинство из них сделаны так, что есть из них нельзя. Это искусство неожиданное, яркое, взволнованное – барокко индивидуализма, напоминающее глубокие пятна некоторых персидских фаянсовых изделий, особенно когда ими покрыты только фрагменты. Современное пятно, как на вазах Кумишаха[418]

, расположено рядом с очень тонкой, иногда наивной линией, которая выглядит посторонней, но становится выразительной, когда с пятном сталкивается; по крайней мере, персидские пятна до сих пор оставались свободными от предметов, которым принадлежали и которые не следовало бы сопоставлять с картинами. Стоит ими воспользоваться, чтобы обсудить картину, но нельзя ставить под сомнение произведение искусства, каким бы оно ни казалось.

Искусство нередко меняло собственные пределы, и существуют иные краски, кроме красок масляной живописи. Речь, однако, не идёт о возникновении чего-то подобного витражу: мы касаемся пока что крайнего воздействия нашей живописи, того, что для нашей художественной культуры – плащ из перьев, который, кстати, пятно оправдывает, ибо фетиш присваивает, прежде всего, модернист, он интегрирует его в своём искусстве. («Совершенно свободное искусство» не приводит ни к картине, ни к статуе, а к предметам). Вне «народного» пятна, не всегда вызванного торопливостью трафаретчика или колориста, вне пятна лекифов с белым фоном, искусство пятна наводит на мысль о «чистой живописи», к которой в разной степени, возможно, относились произведения былых времён. Напомним, что успех искусства модернизма – это также успех цвета: импрессионизм, экспрессионизм, фовизм сменяют друг друга и, несмотря на множество утончённых или почти монохромных произведений, аналитический кубизм Леже, Пикассо и даже Брака увенчиваются сиянием. Постепенный переход тонов исчез вместе с тенями; всё, что ему противостоит, делается ярче – от предметов индейцев хайда до коптских тканей, от духов индейцев хопи до галльских монет. В музее современного искусства и в музыке, в литературе, в балете, в театре пронзительность – примета нашего времени.

Такой была бы одна из важнейших сторон нашего возрождения, если бы оно касалось только цвета, и если бы оно стремилось подменять мастерство отдельными чудесными случайностями. Но манера хайда быстро смягчилась, а хопи – не шумеры. Согласно нашей терминологии, изображения предков на Новых Гебридах – скульптуры (можно было бы сказать – живопись), не говорится только, что это статуи. Если те или иные искусства, которые возродило наше собственное, влились в нашу художественную культуру, вплоть до того, что её трансформировали, то другие удивляют нас как новые школы и, как они, существуют или исчезают. Наше обновление, таким образом, откликается то на импульс, удовлетворяемый последовательным рядом произведений ярких, преходящих, которые вызывают новые диалоги с новыми партнёрами; то на древний импульс тайны; то на вызов, которому отвечают; как и шедевры Европы, произведения, порождающие диалог, углубляющийся и кажущийся нам неисчерпаемым.