Голоса тишины

Это согласие отчасти вызвано тем, что мы нередко смешиваем идеалы и их проповедование. Есть этическое наставление у Микеланджело и у Рембрандта, как и у Достоевского; есть оно у Грюневальда. Есть эстетическое наставление у Пуссена. Эти наставления служили угрожаемым идеалам, но основополагающий идеал, который вдохновляет сформировавшуюся цивилизацию – от скульпторов Шумера, Египта, Греции до эпохи Перикла, Шартра, Юнгана – ощущается как очевидность, и художник не испытывает ни малейшего желания от неё освобождаться, даже если он её не провозглашает, даже если он о ней не думает. Фидий не был одержим идеей поставить под сомнение «Афину Палладу

», а мастера Шартрского собора не сомневались в существовании Христа. Жителю Западной Европы второй половины XIX века Древний Египет был так же чужд, как и эпоха палеолита, и он знал о них меньше, тогда как хорошо был знаком с великими поучениями и очень хорошо с живописью, претендовавшей на то, чтобы быть их продолжательницей; тогда он вздумал им противопоставить некую живопись, свободную от любой проповеди и определяемую только живописными достоинствами. «Хорошую живопись» должны бы отличать только богатство, гармония, удачный диссонанс. Но когда вдали от Европы мы оцениваем историю современных мастеров, то не обнаруживаем явного торжества вкуса, воскрешения персидской миниатюры: все, вплоть до самых тонких живописных работ, кажутся вдруг стилистически связанными неким римским неистовством. Существует одно фундаментальное достоинство искусства модернизма, гораздо более глубокое, чем стремление добиться приятного для глаз зрелища, и чья аннексия мира была лишь первым симптомом, – давнее желание создавать автономный мир,

впервые сводимый только к творчеству

.

Благодаря именно такому творению мастера модернизма пишут картины, как художники древнейших цивилизаций творили богов. Рождаются ли они в истории искусства более необычным образом, чем современный человек – в истории? Никогда ещё цивилизация не знала ценностей, столь мало интегрированных в её жизнь. Кажется, наше искусство поддерживает некогда подчинённые высокие идеалы творчества ради них самих, как стоицизм поддерживал нравственные идеалы ради них самих. Сегодня, как и в былые времена, а иногда и более жёстко, краски, «соединённые в определённом порядке», неотделимы от демиурговой мощи искусства – в точном смысле этого слова. Именно искусству великие художники подчиняют свою жизнь, а не желанию соперничать с декораторами или великими модельерами. Сезанн, который ни на йоту не изменил бы оттенок зелёного ради того, чтобы быть принятым в Институт, говорил: «Я католик, потому что слаб и опираюсь на свою сестру, которая опирается на своего духовника, который опирается на Рим». Он выставил бы за дверь какого-нибудь художника, который рассуждал бы о живописи как о религии: чтобы писать, он не полагался на Рим. Он полагался на живопись. Но, перестав подчинять творческую энергию высшему идеалу, искусство модернизма обнаруживало его присутствие на протяжении всей истории искусства.

Это сила, которая в эпоху, жаждущую создавать геометрические формы, вернула к жизни эскизы Делакруа и Рубенса, свысока относится к довольно успешному, но не самостоятельному искусству английских портретистов, малых голландцев, итальянских эклектиков, тех или иных художников эпохи Мин, монгольских миниатюристов. Чем объясняется наше равнодушие к римской скульптуре, чья слава гремела на протяжении трёх столетий, если не тем, что она предстаёт перед нами как риторика, а не как творение? Её театральный эллинизм стилистически не выражает ни римского величия, ни римской неумолимости… Если бы современное искусство демонстрировало миру только формы, наше воскрешение далеко не достигало бы той полноты, которую мы в нём видим. Оно не упраздняет любое значение форм, которое раскрывает, потому что, обнаруживая в гении способность свободы воли, оно связывает произведения со средствами овладения этой свободой воли. Быть может, Пикассо пишет произведение, которое существует само по себе, наподобие процесса, который даровал животным Альтамиры их магическую независимость; но эта независимость не есть свобода воли Пикассо.