Голоса тишины

Ибо пространства нашего Воображаемого Музея достаточно, чтобы исторические знания, которые он привлекает, становились поверхностными. Чтобы определить смысл течения столетий, история или постулирует тысячелетнюю идентичность человека с самим собой (и избирает одно искусство, которому она подчиняет прочие), или утверждает существование человеческих констант, или, наконец, пытается постигнуть преемственность человеческих типов; описать современника Шумера, как этнография пытается описать догона и папуаса. Странной выглядит история Японии, если у нас нет ни малейшего представления о том, кто такой японец… Но то, что мы знаем о японце XII века, противоречит очевидности, которая вынуждает нас признать в портретах Таканобу одну из вершин мировой живописи. Определённость, которую даёт история художественным достижениям, углубляет их смысл, но никогда полностью не позволяет их осознать, потому что время искусства не совпадает с историческим временем. В той мере, в которой произведение искусства, даже неотделимое от определённого момента прошлого, имеет отношение к неопровержимой части художественного

настоящего, наша культура принимает те формы, которые мы в ней видим: прошлое какой-нибудь картины не принадлежит полностью какому-то прошедшему времени, однако не принадлежит и настоящему. То, что дарует жизнь произведению искусства, сопутствует некоторым проявлениям распада истории, так же как проявлениям её свершений: из славы Версаля едва появляется Лебрен, в то время как из агонизирующей Испании возникает Гойя. Какая-нибудь «

Коре

» принадлежит как истории, так и археологии, а «Kopе Евтидикос» принадлежит не только им. Любая попытка сделать прошлое понятным превращает его либо в эволюцию, либо в фатальность, наделённую надеждой или смертью для тех, кому адресована эта попытка; в то время как некая история искусства, а не хронология влияний, вряд ли история прогресса в большей мере, нежели история вечного возвращения. Когда мы обнаруживаем, что ключ творчества заключается в разрыве с предшествующим, искусство, не отрываясь от истории, соединяется с нею в противоположном направлении и иначе. Вся история искусства, когда она свидетельство гениальности, должна бы быть историей освобождения: ибо она пытается превратить судьбу в осознание, искусство же стремится трансформировать судьбу в свободу.