Голоса тишины

Об ушедших цивилизациях у нас было бы совершенно иное представление, если бы мы не были знакомы с их искусством. Аполлон ещё созерцает забытый след богов Тира, которые гнушались поэмами и статуями. Мы узнали шумерское искусство, когда оно ещё называлось халдейским, до того, как была выделена цивилизация Шумера. Мы лучше знаем (и знаем иначе) мадленские росписи, чем историю первобытного общества, скифские плиты – чем племена степей, «Даму из Эльче» – чем иберо-финикийцев; доколумбовы религии и общества известны только специалистам, а любители индуистской скульптуры – необязательно те, кто интересуется историей Индии или изучает Веданту

[421]. Азиатское искусство начинает составлять часть нашей культуры, тогда как вот уже тридцать лет мифу о Востоке не удаётся стать «запасной античностью». Почему немецкая теория о «культурах» (в смысле цивилизаций, рассматриваемых как автономные и преходящие организмы), прежде всего, лишённая чёткости, которую ей пытаются придать авторы, была встречена с таким большим интересом? Потому что, ставя религии в зависимость от органической жизни культур, откуда они якобы произошли, эта теория устанавливает с религиозными цивилизациями диалог, который подчиняет религию, не ограничиваясь формами; но нередко «Закат Запада

»[422] кажется углублённым размышлением, которое первоначально касалось судьбы художественных форм. Если даже представить, что исчезнувшие цивилизации мертвы, их искусство не мертво; если даже житель Древнего Египта навсегда останется для нас незнакомцем, его статуи находятся в наших музеях, где они отнюдь не безмолвны.

Мы говорим о прошлом, как если бы оно установилось в нашей цивилизации вроде памятника древности посреди современного города, хотя знаем, что ничего подобного нет. Для очень малого количества людей, влюблённых в историю, это прошлое требует осмысления, и это осмысление есть бесконечное преодоление хаоса и победа над ним. Для всех иных прошлое оживает, лишь становясь обширным вымыслом легенд; на чём он основывается? Что такое, прежде всего, Греция, Рим, Средневековье, если не памятники, статуи и поэзия (я не говорю – стихи)? Бронзовое звучание имени Александра в нашей памяти объясняется не столько его походами, сколько навеваемой им мечтой; будучи выраженной, она умножает его известность. Столь же долго, сколь художники игнорируют завоевателей, они остаются всего лишь солдатами, победившими в бою; мелкие завоевания Цезаря скорее сохраняются в памяти, чем победы Чингисхана. Не историк свидетельствует о жизни, а художник влияет на грёзы людей. Именно влияние искусства, чьи формы внушают формы истории, которая не является подлинной, но которой питается человечество, – великие римляне не воздействовали бы на Конвент так, как Плутарх[423].

Миф о Возрождении стал бы менее могучим, не будь Сикстинской капеллы. А из смутных, беспокойных зон, куда история пока не добирается, исходит яркая поэзия. В разнородном искусстве Шивы Шам[424]

малайская утончённость просачивается сквозь дикость, как на полянах сквозь сверкающую росу, покрывающую гигантские паутины, виднеются храмы. Это поэзия искусства великих пограничных зон, где Ява смешивается с Полинезией, Китай со степями, Египет с Грецией, Греция с Индией, Византия с Персией, ислам с Испанией или Испания с Мексикой… Это поэзия загадочного «Воина» Капестрано[425]. Перед ним, как перед «средиземноморским» торсом Хараппы[426], который на две тысячи лет старше Греции, как перед наскальными рисунками пещер и всеми иллюстрациями утерянных текстов, как не слышать зов, подобный тому, чем был зов запретных морей[427], необъяснимо гармонирующий со славой, чей изобразительный гений превозносит наше знание, с низким гулом серебряных колоколов, который поднимает Микеланджело над флорентийскими могилами? Такие же колокола гудят в затонувших городах.