Голоса тишины

Нам кажется, что всякое искусство прошлого было выражением особой цивилизации; но мы не настолько, как представляется, отказались от излюбленной мысли XVIII века, что любая цивилизация определяется идеями и средствами, поставленными ею на службу счастью. Долгое время безразличная к суровости Египта и Месопотамии Европа стала тонко реагировать на их изысканность, едва только о ней узнала. Однако искусство, нередко чуждое счастью и даже утончённости, не чуждо неясным или трезвым усилиям людей, стремящихся отдать свою жизнь высшему идеалу, каков бы он ни был. Непохоже, что наши идеалы выражены искусством, чьи произведения не могут приносить нам спасительной силы воздействия, сопоставимой с воздействием богов Дельфов и святых Реймса, поскольку лишённая ориентации цивилизация лишена назидательных образов, а именно это позволяет ей возрождать поучительные образы других. Когда цивилизации прошлого, по нашему мнению, упорядочиваются, согласно их собственным ценностям, Разум воздействует на Робеспьера, как Христос – на Людовика Святого; ацтекская цивилизация перестаёт быть дикостью и становится жестокой, а её искусство находит удовлетворение не в человеческих жертвах, а в общности с сатурнической глубинной психологией. Тогда нам представляется определённая ориентация искусства, которая влияет на художника не извне, как «обусловленность», а изнутри, и которая не относится к принуждению. Однако определять общество, согласно его ценностям, не значит выражать его природу и всеобщность. И воля к творчеству, как бы она ни была туманна (ни один крупный скульптор, даже меланезийский, не желает ваять какую угодно скульптуру), также ориентирует искусство; росток, проросший из зерна, оброненного предшествующим искусством, обязан своему сорту не менее, чем почве, на которой он произрастает. Хотя не существует объективного искусства, творческий процесс художника включает необходимость превзойти изображение, дающее ему пищу, он имеет отношение к достижению, а не к покорности. Произведения Гойи из

Дома Глухого[428]

– не приукрашенные кошмары, а картины. Идол, покрытый кровью жертв, – не дикарь; обработанная и раскрашенная мёртвая голова – не череп. Сколь бы ни было незначительно искусство Рима Х века, это не несчастный Иоанн XVI с выколотыми глазами и отрезанным носом, которого другой папа, победитель, заставляет повторять брань черни до наступления темноты и выговаривать изуродованным языком: «Справедливо, что со мной так обращаются…». Византийская мозаика выражает не пытки Византии, прекраснейшие скульптуры ацтекской цивилизации не изображают кровавые побоища. Ужас самых подлинных испанских распятий в принципе отличается от казни. Каким бы чудовищно жестоким ни было время, его стиль никогда не передаёт только эту музыку; Воображаемый Музей – песнь истории, а не её иллюстрация.

Как бы ни было связано искусство с цивилизацией, в недрах которой оно рождается, оно часто вырывается за её пределы, быть может, её превосходит, словно апеллирует к неизвестным ей возможностям, к недосягаемой целостности человека. Живой род человеческий неумолимо, с кровью оставляет потомкам своих монстров, но когда род ушедших художников сообщает нам о бедствиях жизни, ассирийский ужас, несмотря на царей-истязателей, высеченных на барельефах, наполняет наше сознание величием «Раненой львицы»

[429]. И когда мы смотрим на неё, то сострадаем.

Будучи переустройством мира, столь же отличающегося от подлинного, сколь шедевр отличается от какого-нибудь зрелища, Музей возвращает из неуловимого прошлого поток прошлого знакомого, которое из всех несомых этим потоком богов и демонов, оставляет только то, что относится к человеку. В прошлом Шумер, Фивы, Ниневия, Паленке[430]

– уже не только гимны далёких времён; отталкивающая история Византии – не только величие Христа Пантократора; грязь степей – не только золотые пластины; эпидемии чумы в Средние века – не только Пьета. Я видел, как фетиши музея Нюрнберга оправдывали свой древнейший смех струйками дыма, которые просачивались сквозь груды развалин, где какая-то велосипедистка с корзиной сирени тряслась под аккомпанемент поющих чернокожих водителей грузовиков; но если бы существовало искусство крематориев, как раз потухших к тому моменту, оно изображало бы не палачей, оно изображало бы мучеников.

Пусть боги в день Страшного суда воздвигнут множество статуй рядом с некогда живыми формами! Они создали не мир людей, мир свидетелей их существования; толпа, родившаяся по обе стороны от собора, – это христианский мир, глубочайшим образом владеющий своей истиной, свидетель «Христа распятого, пока ночь укрывает своим покровом сон тварей». Испокон веков на земле существовал лишь один безгрешный христианский народ – народ статуй…