Голоса тишины

Некоторые романские головы, даже позднего периода (например, в Сен-Дени), показывают нам эти простейшие формы, сохранившиеся в духе упорядочивающего их романтизма. Когда скульптор сообщает им романскую экспрессивность, как они при этом живо звучат! Когда этой выразительности тщетно пытается добиться посредственный скульптор, как легко он эти формы находит! Но они отступают перед множеством и укрываются в безвестности. Искусство стало терпеливым трудом, чтобы заставить любую форму раскрыть то, что в ней Христово. Отсюда Иосиф во рву[215] предвосхищает Христа в могиле, визит царицы Савской возвещает о приходе Волхвов к Младенцу, и романские скульпторы выделяют яркие черты, создавая лица Иосифа и Балкис[216]. В искусстве жизнь всегда начинается с ощущения жизни. И если скульптура среди всех эпизодов Библии выбирает прообразы, то не только из желания поучать: любое искусство погружается в короткую жизнь Христа, находит свою манеру в существах и вещах, участвовавших в драме, на которой основывается человечность. Чтобы соединиться с глубочайшей живой эмоцией в сердце человека, любая жизнь должна приблизиться к этой человечности; от символа к символу, от аналогии к аналогии руки Христа простираются над землей, подобно тени креста, подобно символу веры на лике статуй. В Муассаке, Отёне, Везле Христос всё ещё господствует над тимпаном своими размерами, местом, гипнозом, которыми он словно околдовывает каждую фигуру; но, прежде всего, потому, что он стал очевидным смыслом пророков,

мёртвых и живых, окружающих и созерцающих его, смыслом знаков Зодиака, которые без него были бы всего лишь абсурдными светилами.

Рельеф в церкви аббатства Сент-Мари в Суйаке «Жертвоприношение Авраама», XII в.

По отношению к Византии романский стиль принадлежит Новому Завету, по отношению к готике – Ветхому Завету; он идёт к Реймсскому собору, как Бог к Иисусу, как Христос на престоле в Везле к Христу, проповедующему в Амьене, к Христу, умершему в сценах скорбящей Богоматери (Пьета). Чем больше он становится Иисусом Христом, тем в большей мере сливается с композицией. Романский глаз – вначале глазное яблоко, вставленное между двумя веками, – знак; рот – знак двух губ; вся голова – только высший знак. Но готический глаз уже не знак, это продуманная тень века, взгляд. Отныне речь идёт о том, чтобы выражать некое чувство, выбирая то, что в самом человеке уже экспрессия, то, что вне формы может приблизиться к Христу. Ранний романский стиль ищет голову, готический – лицо; романское тело – знак, который заставляет человека преодолевать своё фантастическое и угрожающее существование, художник же выведывает у него свидетельство трансцендентности Бога. Но вскоре скульптор заменит знак двух раскрытых губ тем, что до тех пор мало значило, – разъединяющей их экспрессивной линией. Готический стиль начинается со слёз, ибо с первой композиции, в которой возникло посредническое Присутствие, любой скульптор смутно стремился к тому, чтобы оно, это Присутствие, было выражено каждой чертой на каждом лице. И на всём пространстве христианского мира, так же как и в его глубинах, готический стиль, как первоначально романский, есть Воплощение.

Готическая голова редко бывает более красивой, не будучи разбитой.

Капитель в церкви аббатства Пайерн (Швеицария), XI в.

Это Воплощение было также медленным избавлением. Почти все формы Реймса свободны от греха и от повелительной абстракции Византии: они живописуют Бога в его творениях, а не в его одиночестве; человек XIII века разом нашёл и свою внутреннюю упорядоченность, и свой образец. По мере укрепления королевской власти во Франции возводятся соборы: Христос королевский, коронующий Пресвятую Деву, встаёт вместе с Христом Распятым. В овладении западным миром, в чередовании скорби, мастерства, в общности, где каждый святой привносит своё понимание милосердия, Богоматерь, чья скорбящая тень вечно простирается над Европой, впускает женщин. Тогдашние соборы почти все посвящены ей, всё важнее становится мотив её Увенчания, а Христос, который её увенчивает, – всё меньше Господь и всё больше Государь.

На лбу Сына Божьего, пришедшего умереть на кресте осуждённых, вместо тернового венца – корона верховной власти (в Средние века корона – отнюдь не абстракция). И торжество этого образа нового христианства тем более убедительно, что для многих скульпторов оно вскоре воплотится воочию; для скульпторов Реймса оно уже нашло осуществление: самого могучего короля Европы – Людовика Святого. Речь не идёт уже о Христе Муассака, романском Пантократоре. Человек христианского мира обретает собственную гармонию. Этот увенчанный лик, который скульпторы считают обязательным на порталах соборов, лицо, где впервые смешиваются власть, сострадание и справедливость, – тот образ, который в мечтах своих они, кажется, приписывают французскому королю.