Голоса тишины

Но до 1000 года на прирейнских территориях, на землях Франции и Испании стала выявляться гуманизирующая манера, весьма отличная от византийской торжественности; в VIII веке она встречается в некоторых внешне декоративных рисунках «Геллонского сакраментария»[208]. Романское чувство неотделимо от этой манеры; романский стиль вовсе не сводится к варварскому началу, которому он обязан вместе со своей панцирной структурой страстью к украшению, к счастью, ограниченной его подчинённостью архитектуре. Так как романское искусство не будет иметь продолжения ни в новом ирландском искусстве, ни в новом сасанидском искусстве, ни в новом византийском искусстве, оно найдёт продолжение в готическом искусстве; романское искусство – не совокупность предметов романской эпохи. Свободное от ремесла, оно показывает, что формы, чуждые гуманизации, каково бы ни было их подчас изумительное качество, бесплодны

. Обе женские тулузские фигуры, так называемые «Знаки Зодиака», – бесспорно произведения искусства, но не имеющие продолжения; плодотворность – не в Сен-Сернене, она в Муассаке. Успех изображений Сен-Поль-ле-Дакса[209], которые берут начало в ювелирном мастерстве, не возбуждает ничего: плодотворность – в Хильдесхайме[210]

. Как и всякое другое, романское творчество определяется тем, что оно приносит, а не тем, что копирует; а то, что оно приносило, прояснилось для нас прежде всего в его совокупности, а затем в готике, которую оно влекло за собой. Оно не стремилось ни высекать желобы в форме скандинавских драконов, ни сохранять стиль визиготских фибул, «влияния» же, которым оно подвержено, не дают нам представления о гении Жислебертуса Отёнского, о прирейнских анонимах, о мастерах Королевского портала собора в Шартре; романское искусство стремилось придать византийским старцам характер старцев Муассака[211]; «Поцелую Иуды» – интонацию Сен-Нектера[212]

. Из форм, которые способствуют рождению романского искусства, ни одна не старается восстановить прошлое: варварские, восточные, возникшие на древней крестьянской, даже на античной основе, сложившейся на побережье Средиземного моря, – все они союзники, объединившиеся против общего врага: Византии.

Рельеф портала церкви аббатства Сен-Пьер в Муссаке

Любое большое романское изображение, даже орнаментальное, в сравнении с родственным византийским изображением, гуманизировано; ещё будучи глубоко религиозным, оно уже более не сакральное. И оно всё менее и менее будет отделено от мира: большой тимпан в Везле кажется нам более византийским, чем те или иные не разрушенные тимпаны, особенно если мы не станем сравнивать его фотографию с фотографией какого-нибудь подлинно византийского произведения, потому что множество голов разбиты. Стоит изолировать группу голов из Отёна, и станет ясно, византийский ли скульптор – Жислебер.

Вот почему неинтересно «к истокам» романского искусства «подставлять» искусство германское или византийское: они не составляют его фермента и соприкасаются с ним только в своей общей гибели. Не исключено, что скульптор Суйяка[213] обнаружил некую канву в аквитанских или испанских миниатюрах; но его искусство не то же самое, что их, – иное. Влияние похожих миниатюр на крупные романские произведения едва ли выходит за пределы влияния иконографии. Их существование нас просвещает, но так же мало определяет гений скульпторов, как почтовые открытки определяют искусство Утрилло. Романское искусство не представляет собой ряда или комбинации форм, которые оно захватывает; не было ими и искусство Матхуры или Лунмыня, как огонь не состоит из комбинаций кусочков дерева.

Образы, которые, за неимением других слов, мы продолжаем называть народными, сохраняются в эпоху, когда романское искусство находится в стадии созидания, подобно тому, как в XVII веке бретонские распятия и святые сохранят черты псевдоготики. Раннехристианская скульптура Европы (те периоды, когда искусство выходит из «зоны тени», не перестают регрессировать уже столетие) – это их скульптура, и она начинает проникать в Воображаемый музей. Эти периоды тем более исчезают из поля зрения истории, что не сближаются или пока не сближаются, как мы полагаем, в направлении выразительности в части, явно избранной человеком. Трансформируя предшествующее творчество, романское искусство спасает его от случайного, несущественного: интегрирует его в своём мощном единении. Оно «христианизирует» образы: даже на капителях церквей они нередко напоминают языческих идолов, по-своему яростных в сравнении с римской аллегорией. Какая волнующая Пьета – Пьета Пайерна![214] Иные Старцы Муассака кажутся «обращёнными» кумирами…