Голоса тишины

Воображаемая объективность в том, что они их никогда не видели; объективность, однако, в том, что они не должны были выдумывать лик Христа, как некогда художники выдумывали Зевса и Осириса, но найти его. Распятый Христос существовал

в действительности; скульпторам не требовалось, чтобы то или иное распятие было лучше другого, но чтобы Христос был убедителен; они стремились не столько «создать», сколько приблизиться. Трудно без волнения представить себе первых ремесленников, которые осмелились своими неуверенными руками вызвать к жизни сцену Голгофы. Так как западное сознание исчезло (что не было Востоком около 500 года – от Памира до Ирландии и Испании?), Византия обрела священное: неотвязные лики, которые первое маленькое скорбное распятие превратило в абстракции. Интонации затравленности, в которой выполнены некоторые образы Тавана, позднее – ранней готики, это первые опыты христианского художника, который начинает разговаривать не с Создателем, не с Вечностью, но с агонизирующим плотником впервые за долгие века человеческой спячки. Мог ли египтянин, ассириец, буддист изобразить своего распятого бога иначе, как уничтожив свой стиль? А для греческой скульптуры побеждённый Прометей был только тайным героем…

Средневековое искусство – это изображение сцен почти без исключения драматических или связанных с некоей драмой. По-видимому, утверждение, что оно первым стало изображать подобные сцены, связано с исчезновением античной живописи; живопись – повсюду – «изображает» больше, нежели скульптура. Медея Тимомаха, которая держит в руке кинжал, глядя на играющих детей, которых она собирается убить, включена в определённую сцену; но как та же Медея в какой-нибудь картине эпохи Возрождения или Энгра, она не выражает чувств. Подобно тому, как повествования античного искусства приводят к театру, повествования христианского искусства приводят к мистерии. Даже в дни мира и покоя будущий христианский мученик неотделим от казни, которая придаёт смысл его жизни. Но также жизни каждого, кто созерцает этот образ, ибо мученик – свидетельство, а не акциденция: если смертная тоска Медеи, боль Ниобеи касаются только их самих, скорбь Богоматери касается всех людей. Христианство не придумало эту сцену, но ему принадлежит идея вовлечь в неё зрителя.

Стиль античных сцен был бессодержательным для христианина, поскольку он был риторическим выражением мира. Нередко он предполагал превосходство скульптора над скульптурной сценой, изображённого действия – над изображённой вещью. Стиль Лаокоона стал бы неэффективным и, возможно, непостижимым, если бы Лаокоон умер во имя

скульптора. Гений последнего, быть может, более волнует, чем изображаемая им боль, потому что она касается его только как художника; но никакой гений не является столь патетическим, как умерший Христос в глазах человека, который действительно думает, что Христос умер за него. Когда появился готический скульптор, античный скульптор должен был исчезнуть. Он вновь появится – ради служения Христу, – когда распятие будет для него, прежде всего, обещанием искупления.

Галло-римское искусство – не предвестник романского искусства, которое будет означать нечто противоположное тому, что означает первое, и которое от него отделяют пять столетий; в общем, это языческое искусство, даже когда не мыслит себя таковым. Некое языческое искусство умирающих богов, когда космическое многобожие рушится в разрозненных суевериях, когда от зова леса остаются лишь несколько сумеречных фей; которое, кажется, не столько стремится поддержать римский порядок, сколько бежать, укрыться от него в каменном рубище. Кое-какие города, не исчезнувшие целиком, когда после нашествий лес друидов возобновил своё терпеливое владычество, не были похожи на будущие коммуны, а скорее, на большие негритянские деревни. Франция, которой предстояло стать самой густонаселённой страной Европы, была Абиссинией без столицы. За пределами монастырей существовало единственное искусство, пришедшее на смену галло-римскому. Оно нам меньше известно, чем последнее, и, кроме надгробных изображений, у нас нет иных. Самые многочисленные из них те, что возвращаются вспять, к знаку: скульпторы высекают изображения с таким безразличием, с которым гравируют на могилах имена забытых знаменитостей. Но некоторые из них имеют смысл, остающийся неясным, пока они не будут классифицированы, и который, кажется, восходит к этнической первооснове. С волнением можно видеть, как семь столетий спустя, в золотых монетах эпохи Меровингов возрождаются кельтские монеты, так называемые «на глаз». Другие, менее ясные формы, будут проявляться вплоть до времен готики…