Голоса тишины

Будь то лик Будды, принца или королевского Христа, властительный лейтмотив несёт с собой богатейшее разнообразие черт. Но Сиддхартха лежит в основе буддийского искусства, равно как и в основе жизни Будды. Королевский же Христос родился не в Катакомбах: он не хризалида, он расцвет. В реймсском Короновании лик Христа не имеет ничего общего с античностью. Морщины на лбу, дуга бровей клонится к вискам, чувствительный нос, над уголками глаз – расходящиеся лучами морщины; жёсткая моделировка, впалые скулы, почти параллельные веки (изгиб нижнего – нисходящий, не поднимающийся), сочетающиеся со ртом, чьи углы также опущены; всё в этой голове может быть символом готики, однако косвенно, тайно она кажется античной. Если пальцем прикрыть венец, на ум приходит Микеланджело.

Королевский портал Шартрского собора, фрагмент, XIII в.

Начав с абстрактных или символических фигур: фигур Христа на романских тимпанах, животных, символизирующих евангелистов, святых, искусство приходило к самой обширной множественности, которую оно только знало, и теряло абстракцию по мере того, как её гуманизировало, по мере того, как проходило дистанцию от льва святого Марка[217] к святому Марку; античное искусство никогда не гуманизировало абстракцию своих религиозных изображений путём индивидуализации. Греция идёт от абстрактных фигур к фигурам идеализированным, минуя портреты; готическому христианству, напротив, знакома идеализация только

через частное; в сравнении с Минервами и Юнонами самая царственная Богоматерь – личность. От обожествлённого императора искусство шло к Богу, представленному человеком, к Христу в образе Государя. Хотя христианство несло в себе эту бесконечную возможность выразительности частного лица, это не значит, что оно придавало важнейшее значение различию, это значит, что оно придавало значение каждому: никто, кроме Бога, не был судьёй души человека. Портреты в духе Плутарха искусства империи, даже будучи лицами того или иного индивида, становились внешне римскими, в то время как вера принимает образ каждого христианского лица. Частное лицо в христианстве – это ни функция, ни слава, ни судьба: это душа.

Одновременно с тем, как церковь на просторах христианского мира, – а в более слабой степени королевская власть во Франции, – восстанавливали мировой порядок, воплощение постепенно сменялось апофеозом, обожествлением, а Христос – Государь, не идентифицируясь с Распятием, делал постепенно менее тяжкой драму, которая лежит в основе судьбы человечества.

Изображать, не святотатствуя, божественные персонажи, однако, не становилось легче. Гигантский, находящийся в центре микрокосма, Христос Везле, Отёна, Муассака был Христом по определению; но как ощутимо передать божественную природу готического Христа, включённого в биографические сцены, теснимого персонажами, которые из года в год всё более индивидуализировались? Хотя он всё более перевоплощался, всё более уходил от символа и от трансцендентности, он оставался Сыном Божьим. К чему бессознательно, но страстно стремился новый стиль, так это к примирению и той и другой природы. Идеализация любого лица, согласно любому стилю, придаёт чертам, которые выражают то или иное чувство, максимум эффективности, примиримой с гармонией других. (Противоположность идеализации, карикатура, высвечивает его). Идеализация неотделима для человека от осознания его внутреннего порядка; начиная с христианства, большинство великих идеализаций в европейском рисунке – католические или имперские. Христианская идеализация была выражением порядка и гармонии, которые церковь пыталась, не без трагических превратностей, вложить в человека и в его историю. В искусстве не чувствовать мир как порядок – значит ощущать его не столько как беспорядок, сколько как драму. Борьба иезуитов с протестантизмом возобновит диалог святого Фомы и святого Августина[218]

; церковь располагает человеком в той мере, в которой она вовлечена в драму, или снижает её напряжение. Искусство в эпоху Людовика Святого, находит ли оно равновесие и свободу у мастера «Ангелов», у мастера «Христа» или мастера «Встречи Марии и Елизаветы

», это искусство «Суммы теологии» и великих соборов, искусство Иннокентия III и святого Бернара[219], почти искусство примирения. Это искусство первого отступления дьявола. И если предположить, что дьявол сокрыл античные формы в своей сени, они вновь возникли, когда он отступил. «Это его формы», – было сказано. Мы больше так не думаем. Дьявол, о котором я здесь говорю, метафизический или сатурнический дух древнейшей Азии, был весьма далёк от безобидных обнажённых тел, от танца и яркого или тайного декорума. Христианин демонизирует обнажённое тело античности, ибо оно его искушает, хотя оно не искушало греков; над множеством статуй царило не сладострастие, а Афродита…