Голоса тишины

Немного голосов обращались к человеческой боли на языке, который она в состоянии действительно услышать; кажется, однако, что почти сразу эти голоса были услышаны толпами. Изначально гипноз христианства не был на Небе: в ранних христианских живописных изображениях мы находим не столько рай, сколько крест. Христианство наполнилось смыслом там, где оно в этом более всего нуждалось: в страдании. Страдание в античности, по-видимому, было чудовищным одиночеством, которое мы обнаруживаем в тех местах Азии, где буддизм исчез; возможно, Рим был похож на большие китайские города конца империи с их лишёнными всякой надежды отверженными, которые в море человеческого безразличия исходили болью без смысла и цели и за тридцать лет проказы, сифилиса или туберкулёза теряли последние силы перед ужасом бытия. Иов на навозе – но без Господа. Запад, который не смеет пройти мимо нищеты, не закрыв глаза, уже не представляет себе, что для отверженного, нищего, униженного, калеки, для раба кое-что было более необходимо, чем даже Царствие небесное: бегство от абсурдности и одиночества в безнадёжной боли. Первая христианская проповедь в Риме была неоспорима потому, что говорила рабыне, дочери рабов, которая в отчаянии смотрела, как умирает её безвинное дитя-раб, напрасно появившееся на свет: «Иисус, Сын Божий, умер от пытки на Голгофе, чтобы ты не была одинока, глядя на эту агонию». Однако множество людей, брошенных на растерзание хищникам, потому что они предпочитали зверей абсурдности существования, а позднее великое множество обращённых в чужую веру на протяжении столетий не знали иных образов бога, кроме тех, что создали их убийцы.

Грандиозная каталепсия, которая обрушивается на искусство в связи с каждым Откровением, поначалу слепые христианство и буддизм, революции, которые взирают на себя только глазами своих казненных противников…

О том, чем был бы великий художник, который не знал бы ни одного произведения искусства и пребывал бы свидетелем только живых форм, нам ничего не известно. Проблема первопричин не имеет прямого отношения к искусству. О рисунках питекантропов у нас туманное представление. У истоков древнейших цивилизаций мы находим, по-видимому, одновременно экспрессивный знак (шумерская статуэтка, кикладская культура, цивилизация Мохенджо-Даро) и рисунок или геометрическую фигуру, первый рывок человека. Кроме того, мастерство, с которым выполнены те или иные из этих рисунков, иногда заставляет нас подозревать о существовании другой, более ранней цивилизации, выделяющейся из хаоса. Однако искусство ни одной из нарождавшихся цивилизаций – в те времена, когда силуэты, по-видимому, легко рисовали по теням, и даже тогда, когда стала известна техника муляжа, – не пошло от человека к Богу; все пошли от Бога, или от священного – к человеку. Продолжая своё «погружение», изыскания древнейшего искусства достигают порога протоистории. Найдётся ли художник, который, глядя на бизона Альтамиры, не признал бы тщательно продуманного стиля? Наскальная живопись Родезии, также доисторическая, свидетельствует об условиях, не уступающих по своей строгости византийскому искусству…

Как бы далеко мы ни погружались в прошлое, мы угадываем другие формы, существовавшие ранее тех, что нас волнуют; изображения гротов Ласко (а сколько ещё таких!) слишком громадные, чтобы их можно было нарисовать одним махом, и так диковинно расположенные, словно художнику пришлось их выполнять лёжа на спине или резко запрокинув назад голову, – вполне вероятно, «преувеличения»; нет сомнения, что они совершенно не случайны, не продукт инстинктивного творчества и никоим образом не копируют присутствующие модели.

Возможно, заблуждение относительно прямого отношения художника к некоей модели особенно устойчиво в изобразительных искусствах. Музыкант, по-видимому, в меньшей степени музыкант из любви к соловьиному пению, чем художник – из любви к пейзажам. Ведь, главным образом, в живописи, скульптуре, литературе кажется очевидной инстинктивная экспрессия чувств. Ибо предполагается, что эти искусства изображают. И дети рисуют до какого бы то ни было знакомства с произведениями искусства.

Мы, однако, чувствуем, что если ребёнок нередко художник, то это не значит, что он художник, выделяющийся среди других. Ибо он во власти таланта, сам же он талантом не владеет. Его деятельность отличается от деятельности художника тем, что последний не намерен терять что-либо, что ребёнок никогда не ищет. Вместо мастерства он преподносит чудо.